Мэри Бишопсгейт, сентябрь 1571 года

Мэри

Бишопсгейт, сентябрь 1571 года

За окном поет черный дрозд, и ветерок шевелит бумаги на столе. Я пишу письмо мужу. Теперь он служит комендантом Сэндгейт-Касла – должность, пожалованная ему королевой. Закрываю глаза и позволяю себе на миг представить, что я там, на море, с ним рядом: свежий ветер с привкусом соли треплет мне волосы, над головой перекрикиваются чайки, прилив выносит на мокрый песок раковины, похожие на драгоценные камни. Я иду босиком по влажному песку, рука об руку с мужем.

Передо мною целая стопка его писем, перевязанная лентой, которую когда-то носила сестра Кэтрин. Единственная вещь, что мне от нее осталась, не считая «Нового Завета» Джейн. То и другое передали после ее смерти; минуло уже три года. Помню, тогда я подумала: «Теперь я последняя». Но это не так: есть еще мальчики, мои дорогие племянники, которых я так никогда и не встречала. Может быть, настанет время… Что мне остается теперь? Только вспоминать о прошлом и ждать будущего.

Пара синиц клюет крошки, которые я рассыпала на подоконнике. Как изящны их мелкие, отрывистые движения! В письмах Киза – рассказы о времени, проведенном им во Флитской тюрьме. Его заперли в камере с таким низким потолком, что он не мог даже распрямиться во весь рост; по его словам, лишь мысли обо мне не дали ему утратить волю к жизни. Рассказывает он и о своем освобождении, и о том, с какой радостью воссоединился со своими детьми. «Только тебя, милая жена, по-прежнему недостает в моей жизни. Но скоро, я уверен, мы с тобою снова будем вместе! Смотри, какое почетное место мне отвели. Разве не знак, любовь моя?» Нет нужды перечитывать эти слова: они запечатлены в моем сердце. Однако я не очень полна надежд. Не могу забыть те слова, что бросила Елизавете, когда меня уводили прочь. Прошло шесть лет, но едва ли она забыла. Елизавета не из тех, кто забывает оскорбления.

И все же тех блаженных двух недель, что я провела с ним, никто не отнимет. Снова и снова мысленно возвращаюсь туда, вспоминаю, как муж прикасался ко мне, как преображалась я под его пальцами… Однако вернемся к письму. Я обмакиваю перо в чернильницу и продолжаю писать, с удовольствием слушая скрипучий звук, с каким перо царапает бумагу. Цитирую Демосфена: «Нет ничего проще самообмана: чего каждый желает, то и считает истинным». В нынешнее время, когда кажется, что Бог меня покинул, большим утешением для меня стали античные авторы. Особенно Демосфен – кто же не согласится с ним, когда он говорит: «Пусть побеждает то, что служит ко всеобщему благу»?