Художник, отфыркиваясь, вышел из воды и накинул на плечи полотенце. Купальный костюм его было весьма смелым: одна только боксерская майка, едва прикрывающая ничтожные штаны.

– Водичка что надо, – весело сказал он, растирая шею и глядя сверху вниз на мистера Пирса.

Тот не ответил: казалось, еще минута – и он сам полезет в море, чтобы силком вытащить Ванессу. Но подруги уже выходили, смеясь и обжимая потемневшие платья. Волосы Грейс выбились из-под косынки и спадали на плечи.

– Вот бы сейчас выпить чего-нибудь, – мечтательно сказала Фрэнки, усаживаясь в теплый песок.

– Есть ром, – тут же откликнулся художник.

Они мигом расстелили скатерть, разложили припасенную снедь, но Делии не хотелось спиртного: она боялась утратить остроту внимания, упустить что-то; ведь этот день был таким важным. Присев на корточки у воды, она дышала морем, смотрела на спутанные мокрые волосы Грейс и на песчинки, присохшие к ее коже; с улыбкой наблюдала, как Фрэнки, заигрывая, толкает художника маленькой смуглой ступней. А Паскаль хмурился и молчал, обрывая листики кресс-салата на своем бутерброде.

– Ты что одна сидишь? – спросила Ванесса. Она встала рядом, в полосе прибоя, и, наклонившись, споласкивала руки. – Загрустила?

– Нет-нет, наоборот! Это лучший день рождения в моей жизни.

Ей захотелось сказать что-то ужасно хорошее. «Ты такая красивая. Знала бы ты, как мистер Пирс любуется тобой. Вы обязательно должны быть вместе!» Почему Ванесса ничего не замечает? Такая спокойная, надмирная, словно далекая звезда. Неужто сердце ее никогда не трепетало?

– Скажи… ты когда-нибудь была влюблена?

Была ли она влюблена? Как странно прозвучал этот вопрос: не в полуночной тишине спальни, где (помнилось еще по собственной юности) таким беседам самое место, а здесь, посреди яркого дня, в двух шагах от веселой, хмельной компании. Делия смотрела на нее с надеждой, и стыдно было отшучиваться или выдумывать что-то. Она поискала ответ в мерцающей ультрамариновой дали – и он пришел. Да, это было в море. Июльское солнце падало почти отвесно, добела выжигая шаткую скрипучую палубу, но ей невыносимо было сидеть все время в салоне и слушать трескотню сушеных старых англичанок. Непрочитанных книг уже не осталось – шла четвертая неделя пути – и это заставило ее наконец поднять голову и осмотреться. Вот тогда-то она его и заметила. Он был похож на молодого Байрона – впору уверовать в переселение душ. Темные кудри, горькая складка у рта. Но, разумеется, у них не было и шанса: перезрелая девица, найденная отцом на роль дуэньи (седьмая вода на киселе, кто-то из их шотландской родни) выполняла свой долг с завидным рвением. Им оставалось разве что обмениваться взглядами, встречаясь на палубе или в столовой. Ни единого слова за все путешествие; ни улыбки, ни жеста. Он был демонически мрачен, и это отчего-то страшно ее волновало. В Мельбурне он не сошел на берег – поплыл дальше, в Сидней. Так все и закончилось. Было ли это влюбленностью?