– Да, – сказала Ванесса. – Пожалуй, да. Мне так кажется.

Но ведь прошло полтора года! Она и думать забыла об этом. Вернувшись, с головой погрузилась в работу и выныривала лишь для того, чтобы подышать книжной пылью. Что ни говори, тот год был плодотворным. А нынешний… Рано еще подводить итоги: за три последние недели может случиться что угодно. Но хотелось сохранить его в памяти именно таким – ярким, свежим, полным открытий. Она снова начала думать о вчерашнем письме Мюриель; о лондонской выставке, которая, едва открывшись, обернулась скандалом. Как жаль, что нет даже плохонькой фотографии! Сезанн, Ван Гог – о них ничего не писали в художественных журналах, и она чувствовала досаду оттого, что все интересное проходит мимо. Даже если завтра сесть на корабль, к окончанию выставки уже не успеть. А как славно было бы взбежать по ступенькам сумрачного дома с каменным крыльцом; обнять племянницу, прогуляться с Мюриель по Оксфорд-стрит…

– Несса, идем в тень, – услышала она голос Грейс. – Делия, давай скорее! Вы сгорите.

Они переместились под дерево. Серый жилистый ствол подпирал пышную крону, ниспадавшую сотнями мелких, травянисто-зеленых метелок; но тень была жидкой, и Ванесса раскрыла зонтик, а Делия завернулась в полотенце. Ветер доносил тяжкое, с присвистом, дыханье паровоза, подходившего к станции. Все, разомлев, молчали. Грейс делала наброски в альбоме, поминутно вскидывая глаза на Делию. Фрэнки собирала вокруг себя ракушки и выкладывала из них узоры на песке. Каким драгоценным это казалось в детстве: пригоршня пузатых ракушек, свитых тугой спиралью; эвкалиптовые желуди, издающие сухой, кастаньетный стук, если их ударить друг о друга. С долгих загородных прогулок она возвращалась домой богатой – да что там, не только она: у всех четверых карманы были набиты битком, и хотелось рассказать об этом каждому, кто встречался им по пути, от соседей в вагоне до старика шарманщика с Бурк-стрит. Почему, вырастая, ты теряешь эту зоркость, начинаешь смотреть на все сквозь закопченое стекло, сквозь донышко стакана? Улетучивается душа из предметов, которые прежде казались живыми; таинственное становится обыденным. Младенцы, обратившись тенями, сходят на землю. А потом они блекнут… Нет, не так. Жизнь начинается с рассвета; тени длинные: человек пока еще велик, хоть и мал ростом. Он по-прежнему близок к тому миру, откуда пришел. Но постепенно тени ссыхаются, укорачиваются, пока не превращаются в уродливых карликов. Лишь потом, на пороге небытия, человек вновь начинает видеть и чувствовать. Так видела бабушка – Фриггу в облаках, свою далекую родину – и неважно, что глаза ее были слепы. Тени ползут, удлиняясь, – ломкие, призрачные; ползут по красной, облитой закатом земле. Скоро их сотрут сумерки, но пока, в эти последние минуты, человек велик.