«Ева Александровна! — написано было в ней синим химическим карандашом малоразборчивым почерком. — Сильно простудившись, заболел ваш отец. Температура высокая, и желательно, чтобы вы возвратились домой. Фельдшер Софья Игнатьевна просит вас захватить чаю, сахару, аспирин, пирамидон и горчичников».

«Ева Александровна! — написано было в ней синим химическим карандашом малоразборчивым почерком. — Сильно простудившись, заболел ваш отец. Температура высокая, и желательно, чтобы вы возвратились домой. Фельдшер Софья Игнатьевна просит вас захватить чаю, сахару, аспирин, пирамидон и горчичников».

Ева поняла, что дела там, дома, угрожающие. Так просто директор не писал бы. Встревожившись, она известила инспектора райнаробраза, ведавшего курсами, на скорую руку купила все, о чем шла речь в записке, от себя прихватила еще каких-то жаропонижающих лекарств и около полудня отправилась в степь.

О каком-то транспорте тогда и не мечталось. Считалось счастьем уже то, если выходили с караваном, еще лучше, если удавалось в дороге держаться за грядку телеги или ступать, держась за веревку, рядом с верблюдом, который к тому же защищал от пронзительного ветра. Везло и тогда, когда случался один-единственный попутчик.

На этот раз ни каравана, ни попутчика у нее не было. Однако погода стояла довольно сносная. Тускло светило низкое желтоватое солнце. Небо, выражаясь языком метеосводки, было малооблачным. Облака были редкими, но какими-то неспокойными. Грязно-пепельные, косматые, они, будто испуганные кем-то, быстро летели с юго-запада на северо-восток и исчезали за низеньким сизовато-дымчатым горизонтом. Уже с месяц было сухо. Лишь однажды, неделю назад, выпал непродолжительный, слабенький снежок. И это было как раз на руку: ведь средь голой, ровной степи, в которой изредка встречается разве лишь кураина — перекати-поле, — караван, который пришел на полустанок, оставил довольно заметный след.

День зимний короток. Ева вышла, вооружившись тяжелой палкой, в двенадцать, а около четырех уже и темнеть начнет. Но это ее не удержало. Подгоняла тревога об отце. Двадцать пять — тридцать километров рассчитывала пройти еще засветло, а там, если дойдет до единственной на всю дорогу отметки — ствола сухого карагача с прицепленным на его сучке выбеленным дождями и солнцем, отполированным степными ветрами конским черепом, до центральной усадьбы останется не более десяти — пятнадцати километров. Это расстояние она пройдет уверенно, не сбившись с направления даже в темноте, даже с закрытыми глазами. Да и красный огонек — фонарик на верхушке буровой вышки — сверкнет ей в ровной пустыне издалека, за пять-шесть километров.