А еще выше, над пчелиной воздушной дорогой, в небесах, расправив крылья, парил степной орел. На древнем и седом кургане, далеко от железной дороги, среди засохшего молочая в начале лета у самки, высиживающей яйца, вылупились два птенца. И теперь он парил, выискивая в кустах терновника в лесопосадке, в голой степи зайца, суслика, на худой конец, полевую мышь. Он внимательно смотрел круглым сферическим глазом вниз. Видел, как человек, который вывалился из товарняка, полз теперь к пасеке, медленно волоча ногу. Туда, где он только что воровал мед, видел, как сверху навстречу тепловозу на горизонте шла красная дрезина и вокруг нее суетились точки-люди, снимавшие ее сейчас с рельсов, видел, как слева и справа по лесопосадке тоже брели точки-люди, прочесывали, приближались. Он все видел, обнимая землю, — выпуклую, выгнутую, приближенную к нему, сразу, одним взглядом. Все видел, потому что у него был свой взяток.

4. Альфа

4. Альфа

Раньше старая дворняга Альфа любила одного человека на пасеке — Кравцова. Он принес ее к себе домой еще щеночком, кормил молоком, растил, потом, когда надо было вывозить пчел на весенний медосбор, взял ее, Альфу, с собой. Кравцов выпивал, лечился, ему и самому частенько есть было нечего, а тут еще собака. Сын Кравцова работал на большом грузовике, он и решил тогда, что Альфа с ними больше не живет. Может быть, он и правильно сделал, что так решил, потому что, когда приехал забирать «папулю», тот был в крайне разложенном состоянии, пил беспробудно, покупая самогонку на хуторах, катаясь туда на чихающем мотовелосипеде. Сын увез «папулю» в лечебницу, и провалялся он там до конца того первого лета.

Альфа жила в степи с Гришкиным отцом, Гришки тогда еще не было на пасеке, он появился года через три-четыре. В свое первое лето она лазала по лесопосадкам, терялась в кукурузе и подсолнухах, поднимала куропаток в стерне, пугала в терновниках летних, облезлых, жирных, как подсвинки, зайцев, ходила по запутанным волчьим и лисьим следам и знала, что рядом, в лесопосадке, была волчья нора. Знала, что там каждый год выводок за выводком появлялись мохнатые шерстяные комочки. Волчата.

Каждый раз, бывая близко возле норы, вздыбливала шерсть на загривке. Стояла, ничего не понимая, переполняясь ненавистью. Запах, который шел от норы, волчий запах, будоражил внутри Альфы что-то неподвластное ее собачьему пониманию, если таковое существовало. Раньше, когда ей не было и половины тех лет, сколько сейчас, она могла ночами напролет лаять на взрослых волков, которых чуяла издалека, знала, что они стоят совсем близко, в посадке. Стоят, смотрят, не уходят. Хозяева. Точно так же по молодости она лаяла, никак не привыкнув, на ночные поезда. Не могла привыкнуть к свету, прорезающему вверх воздух под звездами, над посадкой, потом к грохоту и перестуку колес. Не могла привыкнуть и поэтому выбегала к железной дороге, лаяла, бежала вдоль насыпи, может быть, ругаясь самыми последними собачьими словами прямо в постное лицо машиниста, успевая бежать за тепловозом, когда тот вползал в гору на подъем. Потом прошло. Альфа повзрослела.