В погребе, тоже полном воды, Гришка при свете спички отыскивал банку каймака, положенного «ненаглядному» матерью, долго открывал толстую полиэтиленовую крышку, кидал в кастрюлю пару ложек и, пододвинув ее под нос Васюхи, нарочито грубо говорил:

— На. Жри.

Смотрел, как тот осторожно, двумя пальчиками, едва прикасаясь к ложке, скребется по дну кастрюли. Есть из нее было неудобно, и Васюха умоляюще искоса поглядывал на брата, не смея попросить о помощи. Жижица сливалась с ложки, потому что борта у кастрюли были высокими, в ложке оставалась одна картошка и чуточку риса да еще изредка две-три перегорелые луковинки. Гришка дымил папиросой, глядя в пол, с сознанием исполненного долга перед матерью и, вспоминая про Васюху, изредка кидал:

— Да не давись, не давись, никто за тобой не гонится.

Сейчас Васюха лежал, повернувшись к теплу, которое накатывалось волнами в приоткрытую дверь. Ему было видно перепаханное под озимые поле, белый пар, скорее всего туман, поднимающийся по-над впитавшей в себя влагу степью. Васюха не знал всему этому ни названия, ни разнообразных определений, которые придумали до него умные люди. Он просто видел, что это ни на что не похоже… и смотрел, подрагивая от холода и сырости, на голубое-голубое небо, на черное-пречерное, до горизонта вспаханное поле, на белый пар, постепенно рассеивающийся под лучами последнего жаркого по-настоящему солнца. Он еще не знал, красиво это или некрасиво, он думал про себя: «Вот это голубое небо» или: «А вот это черная-пречерная земля». Он смотрел и чувствовал: хорошо, потому что будет день, тепло, будет супчик и, может быть, скоро приедет мамка.

Вспоминал мамку, думал про вкусное печенье, которое она положила ему с собой, а он в первый день по-тихому от Гришки скормил его Альфе. Теперь так хотелось этого печеньица, но не было. Думал про велосипед, маленький, который мамка купила ему к дню рождения. Ездила в область и купила. И до поры спрятала. У соседки. Танюшка, дочка соседки, разболтала, заранее отвоевывая себе право покататься на нем. А день рождения так скоро… Так скоро… Жаль, что теперь вот он опять простынет и заболеет.

Васюха привык к тому, что он — болезненный. Так все говорили. Это стало как-то само собой разумеющимся. Отец говорил:

— Гришка — этот ч-ч-черт! А Васюха… Эх! Чот он, мать, у тебя — ба-а-а-альной весь! Какой-то недоделанный.

— Кто же тебе виноват? — беззлобно огрызалась мать. — В тебя небось.

Чувство, что он, Васюха, какой-то не такой, как все, а слабее, привилось в нем и закрепилось к шести годам окончательно. И теперь, оказавшись в степи, он просто лежал и скулил. Но не потому, что был ленив, а потому, что знал: ему нельзя. Он или простынет, или сделает все не так. А как — про это знал Гришка. И Гришка валил на него без разбору: и плохую погоду, и то, что забыли на улице транзистор, потому что он, Гришка, говорил ему, а Васюха не убрал. Теперь батарейки отмокли, и они сидят без транзистора. И не знают, что, когда и где происходит. Васюха был виноват и в том, что Гришка проворонил часы. Часы эти были на руках у Гришки, тот, когда начался сильный ливень, в первый день снял их и отдал Васюхе, а сам пошел все убирать, переворачивать вверх ножками стулья и укрывать их вместе со столом брезентом, плотно и на крючки защелкивать крышки от ульев, чтобы ветер не сорвал их и не залил. Васюха был виноват. Да, это он уронил те часы на пол, они еще завалились между половицами, и когда Гришка, матюгаясь, достал их — они встали намертво. Тогда Гришка поколотил Васюху. Крепко поколотил. И, сорвав на недоделанном, на хлюпике, на слабаке злость, пошел прочищать саперной лопаткой вокруг пасеки овражек, чтобы не затопило пасеку.