Весной она убежала. Что-то случилось с ней тогда. Может быть, оттого, что не было у нее щенят, может быть, оттого, что, когда привез ее пьянчужка Кравцов в степь еще почти щеночком, ударила ей степь в нос таким мощным, влекущим, ухающим в ноздри цветением трав, что не смогла она прийти в себя и с тех самых первых весенних дней вспоминала то цветение каждую следующую весну.

Она сбежала от молодоженов. А ведь они-то, может быть, и были те, для кого она могла бы служить до смерти своей… Но она перегрызла кислину, сорвала ошейник и прибежала на то самое место, где обычно разбивали лагерь пасечники, мучилась с голоду, но не убегала, ждала и не могла никак дождаться всех этих Палычей, Кравцовых, всю остальную шатию-братию сбежавших от жен из Райцентра, кто за рублем, кто с тоски, кто из тайной, неосознанной любви к своей земле.

В то лето они впервые привезли на пасеку Гришку. Ему было девять лет, он панически боялся пчел, поминутно прятался в будке, убегал сначала под общий смех, потом уже под злой окрик отца, потому как бегущего пчелы ненавидят с удесятеренной силой.

Гришка тогда еще бегал от пчел. Это уже потом, года через два, на укус пчелы он отвечал молчаливым хлопком и ее, пчелу, выпустившую кишки, не глядя, отбрасывал в сторону презрительно, двумя пальцами, продолжая играть с Палычем в шахматы.

В одиннадцать лет Гришка в школе увлекся шахматами. За зиму он стал чуть ли не чемпионом школы и на пасеку приехал с честолюбивыми намерениями выиграть у Палыча.

Палыч хорошо играл в карты, в домино, в шашки. Он выигрывал у всех подряд на соседних пасеках, а тогда на эти самые шахматы попался, как на плохонькую удочку со ржавым крючком попадается пятикилограммовый лещ-ветеран. Он не верил, что существует на свете игра, в которой он, Палыч, обладатель …надцати тысяч, просекающий эту жизнь как молния небесная, Палыч, перед которым, можно сказать, многие ломают пояс и рвут шапку, может проиграть вот этому сопливому, угрястому юнцу. Не верил до тех пор, пока не проиграл подряд столько партий, чтобы поверить. И сразу же начисто, навсегда потерял к шахматам интерес. И уже сколько бы ни подначивали его сыграть, сколько ни просили; особенно Кравцов, получали один и тот же ответ:

— Не буду я с ним играть, он же не в натуральную, как я… Он же литературой подпирается. На чужих мыслях вылезает! А давай в канасту! Давай! Что?! Слабо?

И никогда больше не садился ни с кем играть. В шахматы. Потому что не любил проигрывать.

Гришка, познакомившись той весной с Альфой, не испытал никаких чувств. Мало ли было собак на их улице в городке, где столько стало чужих людей. Со всех сторон к ним ехали, летели, шли рабочие и инженеры, шоферы и колхозники — шли строить цементный завод. Разрушались старые улицы, на их месте росли пятиэтажки. Собаки, которые раньше сторожили частные дома, шлялись теперь вдоль и поперек городка. Так что… Живет и пусть себе живет. Но когда в следующие годы стал оставаться с ней на пасеке, то, может, от одиночества, а может, от пронзительного чувства единения со всем живым, которое навевала степь, Гришка подружился с Альфой.