Мама еще не заглядывала так далеко.

— Может быть, «Стихотворения»?

Миссис Куинти отступила на шаг, прижала руки друг к другу, позволила этому предложению растаять в свете дня и спросила:

— Возможно, что-то… получше?

Они стояли в кухне по обе стороны от затруднения. Я сидела за столом с антологией Исследований, той, которой пользовались до того, как Департамент испугался, что эта книга станет непопулярной у четырнадцатилетних, поскольку слишком высоко поднимает планку, той, в которой было «L’Allegro» Мильтона, «Hence, loathed Melancholy, Of Cerberus and blackest Midnight born». Я подняла взгляд.

— А есть там стихотворение длиннее других?

— Есть. — Миссис Куинти средним пальцем подтолкнула очки, и глаза за их стеклами стали еще больше. — Есть одно. Про… — Ей не надо было договаривать «Энея». — Называется «История Дождя».

Пять минут спустя полная «История Дождя» была уложена на белую папиросную бумагу, которая прибыла в коробке с кардиганом из Магазина Моники Мак и пахла лилиями — или духами Моники Мак, обладавшими ароматом лилии. Мама завернула стихи в папиросную бумагу, и сквозь нее просвечивало название. Я придерживала бумагу, а Мама подсунула узкую зеленую ленту, подняла концы, связала бант и прижала его, чтобы он не выглядел слишком красивым.

— Ну, вот.

Глядя на меня, Мама улыбалась печальной улыбкой нашего соучастия, и в глазах ее было «Ну, Бог даст». Возможно, потому, что это была поэзия, или, возможно, по той же причине, по какой мы думаем о возвышенном во время Великого поста, но теперь, когда напечатанные стихи лежали перед нами, у нас появилось ощущение, ну, не знаю, благоговейного трепета. Мы завернули их еще раз в оберточную коричневую бумагу и обвязали пакет шпагатом.

— У тебя хороший почерк, Рути. — Мама дала мне листок с адресом издателя, который миссис Куинти нашла для нее. — Вот, напиши.

Я написала чрезвычайно осторожно, так, как написал бы мой отец. Потом мы с Мамой оделись и отправились на почту. Я несла стихи под пальто, пряча их от дождя.