— Что вы оами пожелаете, женеше. За мной дело не станет. — Это, понятно, был обладатель волшебной сыбызги.

— «Даллат», «Даллат»! — отвечали за певицу со всех сторон.

— Она же расплачется, если только ее запоет! — пробормотала женщина рядом с Чоканом.

— «Даллат», «Даллат»!

Всем так хотелось эту песню и никакую другую.

Музыкант спросил участливо и негромко:

— Что же будем делать, милая женеше?

— Ну, если все хотят «Даллат», начинай, мой баловень. — В грудном, низком голосе. Уки-апай были и ласка и покорность, и, судя по обращению, Чокан подумал, что сыбызгист непременно приходится ей близким родственником по мужу.

… Мелодия песни сразу взлетела высокой нотой. Домбрист обычно поступает не так. Он долго держит палец на одной струне, яростно перебирая струны пальцами другой руки в ожидании тишины. Наш музыкант не ждал ни минуты, да и сама сыбызга, видно, не давала возможности так приготовиться. И еще музыканту хотелось показать свое мастерство. Мелодия набирала высоту, долго звучала в подоблачной выси, переливалась, стихала, снова взлетала птицей. Этой песни Чокан не слышал прежде и дивился ее красоте. И нетерпеливо ждал слов этой песни. Как она будет петь, эта неведомая Уки-апай.

Музыкант проиграл до конца первый куплет.

— Я жду тебя, женеше!

Уки-апай промолчала.

Но когда снова призывно взвилась первая высокая нота, она запела. Ее голос был звучный, необыкновенно сильный. Он не заглушал сыбызгу, но сыбызга Сказалась как бы в его тени.

Чокан разбирался в пенищ с удовольствием слушал на тоях исполнительниц песен. У них обычно бывали высокие голоса. И теперь, когда запела Уки-апай, он мгновенно определил ее голос, как женский, но приближающийся к мужскому.

— Апырау! — удивился он. — И есть же на свете такие голоса.

Густой, сочный, он был еще на редкость гибким и не прерывался ни на секунду, сливаясь с переменчивым ритмом мелодии. Казалось, Уки-апай не знала устали. Ее голос разливался так сильно и широко, что песне становилось тесно в этом нищем камышовом доме, и она вырывалась на степные просторы.

Не только мелодия, но и слова песни входили в душу Чокана. Памятливый и понятливый с самого раннего детства, он готов был, повторить наизусть:

Тут голос Уки-апай изменился. Так меняется молоко, в которое бросили закваску. Голос потерял чистоту, то срываясь на шепот, то на крик. И вдруг стало ясно: Уки-апай плакала. Женщина, что полулежала рядом с притаившимся Чоканом, взволнованно остановила певицу:

— Не надо больше, не надо!

И она подбежала к очагу, чтобы утешить Уки-апай и поблагодарить ее.