Так Сатыбалды стал одним из первых богачей станицы. Он навел новый порядок. Сосновый шестикомнатный дом Караса, стоявший на отшибе, он приспособил для батраков, а сам выстроил себе двухэтажный особняк, снизу — кирпичный, сверху — бревенчатый. Открыл бакалейную лавку, обнес подворье забором. Торговля скотом оставалась главным его доходом. Он выделил косяк аргамаков, развел молочное и мясное стадо, содержал тонкорунных овец с мелкой шелковистой шерстью, приобрел пестрых миргородских свиней, не чурался и птицы — кур, гусей, уток. Все, что приносило прибыль, манило Сатыбалды. Поэтому он не упустил возможности взять на себя и содержание ямщицкого двора в станице.

Его отец Макыбай не притрагивался к свинине ни в доме Караса, ни в гостях у станичников и после своего крещенья. А Сатыбалды уплетал сало за милую душу, ел без меры баранину и пристрастился к водке. Под сорок лет он так разжирел, что уже не мог самостоятельно сесть на коня, а дрожки под ним так и гнулись.

Женился он после смерти Глафиры на вдовой молоденькой поварихе Марии, которую иначе и не называл, как «моя маржа», слово, обозначающее жену, но отсутствующее и в русском, и в казахском, и в татарском языках. Со своей маржой он прижил множество детей — смуглых, как он, со вздернутыми носами. Ни у сыновей, ни у дочерей ничего не было от веснушчатой рыжеволосой Марии, Сатыбалды твердо помнил только имя своего первенца, нареченного станичным попом Ефимом. Нашему удачнику с трудом давались русские слова и имена. Своего Ефимку он с колыбели перекрестил в Екима. Над семьей Сатыбалды в станице подсмеивались, но осторожно, чтобы, избави бог, не дошло до ушей хозяина. Так, всю ребятню называли выводком черной вороны.

Разбогатевший торговец довольно равнодушно относился к своей одежде и на детей не слишком тратился. Девочки ходили у него в длинных ситцевых платьях, мальчуганы щеголяли в коротких полотняных штанишках. Двухтрехлетним малышам не полагалось и этого: они бегали в чем мать родила.

Но в своих торговых делах Сатыбалды был куда как аккуратнее и размашистей. О них и о широком влиянии Сатыбалды Чингиз хорошо знал и раньше. Что же касается всяких подробностей, то их дополнил словоохотливый ямщик, не преминув упомянуть о том, как жестоко обходится этот Садко с его кабанским собратом по ямщицкой езде.

Когда они уже въехали на станичную улицу, старик сказал:

— А знаешь, Чингиз Валиевич, у него во дворе четверо ворот, с какой стороны хочешь, с той и въезжай.

… Станица была как станица. По всей казачьей линии строились эти бревенчатые дома, чаще с дощатыми, реже с железными крышами. Одни поменьше, другие побольше. Так было и здесь. Только дом Сатыбалды, приметный издали, от самого въезда возвышался верблюдом в табуне лошадей. Когда подъехали ближе, удивились пестрой расцветке особняка — крыша зеленая, нижний этаж голубой, ставни павлиньей пестроты, ворота — в тон ставням. И повсюду — всякие цветочки, петушки. Хозяин, известный пренебрежением к своей одежде, разукрасил свое жилище так, чтобы каждый видел: да, здесь живет человек с достатком!