Чингизу было неприятно предполагать, что Сатыбалды догадался — юнец потешается именно над ним. А между тем это было действительно так. Уже задавая свой вопрос Чингизу, Сатыбалды мысленно проклинал мальчишку. Предпочитая слушать гостей, а не говорить, он на этот раз совсем ушел в себя, только приличия ради вставлял в беседу односложные слова.

Встретил он Чингиза и Драгомирова, как подобает. Стол был уставлен и свежей бараниной и копченостями из конины. Обед готовили казахи, всего было вдоволь.

Но никакого разговора не получалось. Чингиз даже не упомянул имени Есенея. Он оставил всякую мысль заполучить Сатыбалды себе в союзники.

И обильная пища и постели с пуховыми подушками и перинами сами по себе ничего не значили. Больше говорили маленькие сердитые глаза хозяина и его явное нежелание долго быть на виду у гостей. Он рано ушел к себе в спальню и больше не показывался.

Чингиз ворочался на мягкой постели и почти не смыкал от досады глаз. — Ах, бог мой, — повторял он про себя, — лучше бы ты прибрал меня, чем я еще раз унизился перед такими крещеными свиньями.

Чокан спал всю ночь, то тревожно вскрикивая, то посмеиваясь во сне.

Драгомиров временами просыпался, и ему казалось, что он дома, в Омске. Но Омск был далеко, Александр Николаевич натягивал на себя одеяло, и снова покачивался возок и плыла перед глазами степь с дымками аулов на горизонте.

Чингиз встал рано, спросил, где Сатыбалды. Хозяин уже успел уехать по каким-то торговым делам, пренебрегая гостями. Но внешне все обстояло прилично. И стол накрыт на дорогу, и бричка с впряженными в нее двумя аргамаками дожидалась путников во дворе, и Бощибай радостно размахивал кнутом, избавленный хоть на день или два от возни со своими пестрыми свиньями. Сатыбалды наказал ему отвезти гостей, куда они только пожелают.

Выехали рано, по холодку.

Едва станица скрылась за холмами, как Чингиз задремал.

Драгомиров снова предавался размышлениям о степных обычаях, об этом крещеном казахе, одолеваемом жаждой прибыли, неповоротливом с виду и ловким в делах.

Свое любимое место рядом с возницей занял Чокан, бодрый, по-прежнему любопытный, умевший, как думали про него, сразу забывать неприятности вчерашнего дня.

Такой смешной и несуразный среди своих свиней, Бощибай преобразился в степи. Чокан уже вчера вечером, покинув гостевую комнату, где было так скучно и не вязался никакой разговор, наблюдал за Бощибаем возле кухни. Там собрались работники Сатыбалды и его бедные соседи, крещеные и некрещеные казахи, собрались, чуя запах свежей баранины и бульона — сурпы. Как говорят, незачем стыдиться, когда можно попробовать мяса. Сатыбалды, скупой во всем остальном, придерживался правила раздавать остатки с гостевого стола и угощать горячей сурпой и своих батраков и станичных жатаков. Пусть, дескать, знают его щедрость. А беднота что? Она и этому рада. Вот тут Чокан и убедился, что Бощибай может быть неунывающим весельчаком, заставить улыбнуться угрюмого старика, пошутить с ребенком, смутить молодуху соленым крепким словцом. Без ругани он не мог обходиться. Без насмешек — тоже. Но на Бощибая никто не обижался. Наоборот, его подзадоривали, чтобы он разошелся еще больше. Рассказчиком он был отменным. Все свои невзгоды забывали батраки, внимая его уморительным историям.