Свиней наконец загнали в сарай, на воронят прицыкнул отец, и они разлетелись кто куда. Путники наши въехали во двор и были приглашены в дом.

Но Чокан не унимался. Он нет-нет да и снова с необыкновенной отчетливостью представлял то кабанов — двуногого и четырехногого, то пестрых поросят и ребятишек, и опять смеялся: сначала в кулак, а потом заливисто и громко.

Сатыбалды мрачнел все больше и больше. Поведение сына султана ему явно не нравилось. Нахмурившись, он даже спросил у Чингиза:

— Что он, в своем уме или больной?

— Не замечал за ним ничего такого, — смутился Чингиз, — просто не знаю, какой шайтан его сегодня попутал.

… После чая Чингиз вышел просвежиться и позвал с собою Чокана. Глаза отца не предвещали ничего доброго. Он сжал кулаки:

— Ты бросишь, наконец, свои смешки? Стыдно за тебя, понимаешь? Или ты ждешь, чтоб я тебя ударил?

Отец вплотную подошел к сыну, а тот только вобрал голову в плечи и не сдвинулся ни на шаг.

— Бей, отец!

— И побью. Черная земля свидетель. Везде тебе тесно. Всюду норовишь что-нибудь затеять. И в Орде и в пути. Остановились на отдых. Дом просторный. С хозяином можно поговорить о деле. Но я смотрю, и здесь нам не усидеть. Сатыбалды уже волком смотрит. И все из-за тебя, из-за твоих смешков. Ты их прекратишь или нет? Не то мы сейчас уедем, но я тебя…

Отец уже готов был выполнить свою угрозу. Но испугать Чокана ему не удалось. В глазах сына вспыхивали такие же злые огоньки, как и в глазах отца.

Чокан не сказал, что он прекратит или продолжит свои шутки. Он заговорил совсем о другом:

— Ты от меня скоро избавишься, отец. Но пока я с тобой, не смей меня трогать. Слышишь, не смей. Плохо мне будет, тебе еще хуже. Не испытывай на мне свой кулак. Я правду говорю.

Чингиз почувствовал в словах сына хорошо знакомое ему самому недоброе упрямство. И не только упрямство, но и угрозу. Вспомнил себя юношей. Вспомнил рассказы о крутых нравах своих предков, способных на все, вплоть до петли на шею, когда их обидят. Нет, с этим мальчиком сладить не так-то просто.

— Ты мне не веришь? Попробуй, ударь.

Но у Чингиза уже не подымалась рука на сына.

И Чокан, понимая, что отец сдается, сказал мягче, с едва уловимой улыбкой:

— Если ты, отец, будешь бить меня за каждую свинью, что же от меня останется?

Оба они вернулись в столовую заметно помрачневшие.

И Чингиз не смог прийти в хорошее настроение. Он не был до конца уверен в том, что Чокан опять не рассмеется, не скажет шутливого или дерзкого слова. Впрочем, мальчик уже не смеялся.