— Презренный! — вскричал Жорж.

— Я с презреньем отказала, я требовала только его имени и потом вечной разлуки. Он говорил о своём семействе, о невозможности, по немецким законам, дать мне своё имя. Я оставила его, и моя прежняя горячая и чистая любовь к нему заменилась глубочайшим отвращением. Я советовалась с адвокатом; он сказал мне, что я едва ли добьюсь чего-нибудь во французских судах, что главнейшее моё оружие состоит в угрозе огласить дело, на что я должна употребить это оружие в самом крайнем случае. Следуя этому совету, я отправилась к прусскому посланнику, графу Гольтцу, и изложила ему своё дело. Он внимательно выслушал меня и обещал защиту и помощь, но, когда я назвала презренного, граф испугался и потребовал от меня доказательства. Я отдала ему документ и письма — о, лучше б было не отдавать! — Граф просил меня прийти опять, хотел покончить дело миролюбиво. Я пришла снова, он утешал меня. Так шли недели, месяцы: я потребовала назад свои бумаги, он отвечал уклончиво. Одним словом, я теперь не имею никакого оружия против жалкого изменника, ибо, — прибавила она со вздохом, — я никогда не получу назад своих бумаг.

— О, эти аристократы твёрдо стоят друг за друга, когда нужно попрать права бедняков! — сказал Жорж гневным тоном. — Но надобно постараться принудить его к возвращению бумаг!

— Это невозможно, звание посланника делает его неприкосновенным.

— Позор! Низость! — вскричал Жорж.

— Теперь вы понимаете, — сказала она нежным тоном, — почему я не могла отвечать на ваши искренние слова так, как хотела бы, — прошептала она, опуская взоры и краснея, — моё жестоко обманутое сердце ещё не умерло, оно жаждет слиться с сердцем благородного и верного друга…

— Благодарю вас, — сказал Жорж, глубоко вздохнул и поцеловал её руку.

— Могу ли, — продолжала она, — отдать свою руку честному, благородному человеку, прежде чем с неё будет смыто пятно, наложенное низкой, подлой изменой? Прежде чем будет доказано, что я была жертвой коварного злоупотребления моим доверием и неопытностью, я не соединю своей разбитой и запятнанной жизни с жизнью человека, имя которого безупречно…

— Но никто не знает… — сказал он тихо. — Я знаю, вы знаете, — отвечала она, гордо подняв голову, — и этого довольно. Оставшись неизвестным, неразъяснённым, это обстоятельство было б преградой между нами, которая всё более и более омрачала бы наше счастье. Моё собственное сознание столько же дорого для меня, как и мнение света, и хотя я бедна и неизвестна, однако для меня дорого незапятнанное прошлое, может быть, дороже, чем лицам, стоящим на высших ступенях общества! Никогда, никогда, пока не возвращу своих прав, пока не получу, по крайней мере, доказательство моей невинности, я не отдам вам своей руки! Я буду страдать, страдать в одиночестве, — сказала она тихо и грустно, — но по крайней мере буду гордиться тем, что никого не сделала несчастным.