— Я, право, не знаю… — сказал поражённый граф Гольтц.

— Да, да, — продолжала Евгения, — я очень сердита на ваших земляков, которые подвергают опасности выставку.

— Я не знаю, о чём ваше величество… — сказал граф Гольтц.

— Видите ли, дорогой граф, — продолжала императрица, — изо всех стран присылаются такие прелестные, чудные вещи на выставку, это великое дело мира, мира, который… я так люблю и желала бы вечно сохранить, — она вздохнула, — там прекрасные искусные произведения промышленности, которые впоследствии наполнят мои комнаты, я истрачу все свои деньги на покупку, и среди всех этих ваз, ковров, картин, предметов роскоши и комфорта всех наций, какая находится прусская вещь? Пушка — громадная, чудовищная, которая вносит в весёлую жизнь мрачную угрозу бога войны. О, я не поеду на выставку, потому что, увидев чудовищную пасть этого убийственного орудия, припомню всю скорбь и все страдания, которые причинит бедным людям один её выстрел.

Граф улыбнулся.

— Если бы все разрушительные орудия были так же безопасны, как эта большая пушка из мастерской Круппа, — отвечал граф, — то человечеству предстояло бы меньше опасности. Чтобы дать жизнь этой грозной машине, — продолжал он серьёзнее, — необходима воля тех, кто управляет судьбами народов, а в настоящее время нет этой воли; напротив того, сердца государей воодушевлены тем же духом мира, который наполняет народы, собравшиеся около гостеприимного очага Франции.

— Благодаря Богу, это так! — сказала императрица. — По крайней мере, я никогда не могу без содрогания подумать о войне, этом ненормальном явлении в наш век цивилизации и гуманности.

Сказав несколько слов с графиней Валевской, князь Меттерних вышел из кружка императрицы.

— Мне особенно приятно слышать, — продолжала Евгения, — что мы в скором времени увидим кронпринца.

— Его королевское высочество предполагал выехать вскоре, — отвечал посланник, — однако ж кронпринц просит, как я уже передавал императору, позволить ему жить в доме посольства и изучать выставку до прибытия его величества.

Императрица кивнула головой с прелестной улыбкой.

— Мы станем уважать уединение принца, — сказала она, — и будем только просить его о том, чтобы он хоть изредка дарил нас своим обществом в совершенно дружеском кружке. Как я рада, — продолжала она с большей живостью, — что буду в состоянии приветствовать здесь его величество, этого рыцарского государя, юношеская свежесть которого смеётся над старостью. Надеюсь, — прибавила она, будто про себя, — его присутствие докажет всем пессимистам, что мир в Европе прочен.