— Как здоровье, горячая голова? — сказал император с ласковой улыбкой. — Вы макаете перья в пламя и ставите мою дипломатию в неловкое положение.

— Государь, — отвечал Поль Касаньяк, молодой редактор «Pays», — мне кажется, пресса была б чрезвычайно полезна, вашему величеству, если бы каждый журналист высказывал своё истинное и настоящее убеждение. У меня есть своё убеждение, и я высказываю его.

— Я уважаю каждое убеждение, — сказал император, благосклонно глядя на могучую фигуру и открытое лицо молодого человека, — особенно убеждение такого доброго француза и преданного друга, как вы, но вы молоды, а в молодости кровь горяча и пульс бьётся скорее, чем бы следовало для направления судеб народа. Кто хочет управлять, тот не должен увлекаться, даже дорогими для сердца чувствами.

— Без сомнения, мудрость вашего величества решит самым лучшим и достойным образом, — сказал Касаньяк, — но, — продолжал он с несколько дерзкой откровенностью, — ваше величество найдёт естественным, что моя кровь закипает, когда я вижу, что в Европе начинают делать всё, что угодно, не спрашивая Франции, и что у нас здесь начинают смеяться. Можно нападать на империю, она только крепнет от этого, но когда начинают смеяться над нею, она близка к погибели.

Поражённый император вопросительно глядел на Касаньяка.

— Известен ли вашему величеству анекдот о Тьере и Руэре? — продолжал Касаньяк.

Император отрицательно покачал головой.

— Несколько дней тому назад, — рассказывал молодой человек, — Тьер разговаривал в Законодательном корпусе с государственным министром: последний полусерьезно-полушутя упрекнул Тьера в том, что великий историограф Наполеона I находится в оппозиции Второй империи. «Я признаю все заслуги империи, — отвечал Тьер с улыбкой, — особенно её главную заслугу, состоящую в создании двух великих министров». — Руэр поклонился, эти слова показались ему комплиментом. — «Я говорю о Кавуре и Бисмарке», — продолжал Тьер. Руэр опять поклонился, — сказал Касаньяк, внимательно глядя на императора.

Наполеон на минуту стал угрюм.

— Бонмо хорошо, — сказал он потом с принуждённой улыбкой, — но было бы лучше не разглашать его.

— Государь, — отвечал Касаньяк, — я настолько привержен к вашему величеству, что не забываю мудрого правила вашего высокого дяди: не следует перемывать своего грязного белья пред светом.

Лицо императора опять повеселело; дружески кивнув головой, он пошёл к стоявшему вблизи графу Гольтцу, с которым долго беседовал. Ближайшие к ним группы внимательно наблюдали за императором.

Императрица Евгения поговорила с несколькими кавалерами и дамами и приблизилась к графу Риверо, который с непринуждённым видом стоял на своём месте и ждал её приближения.