Свеи остановили корабли. Какая-то натянутая до предела струна снова зазвенела у Аверкия в голове, но звон теперь мешался со свистом холодного ветра. Не к месту вспомнилась дикая девка, приходившая к нему в двинском устье. Что она сказала-то тогда? Узелки... ветры... чепуха какая-то. А ведь он так и не выкинул ту глупую веревку. Запихнул ее в кошель на поясе, точно драгоценность, добытую в опричном походе по боярским вотчинам.

Палицын рванул застежку, выхватил веревку и стал лихорадочно, ломая отросшие ногти и хватая зубами, развязывать тугие узлы. Первый, второй... третий. Остервенело махнул веревкой в сторону моря и свейских кораблей. И сразу, как только бросил ее наземь, успокоился, пришел в себя.

Ничего не случилось. Ветер не обернулся дьявольским посвистом, не обрушился на море бесовской злостью. Аверкий поддел сапогом веревку — то ли с облегчением, то ли разочарованно швырнул ее в набежавшую волну. Усмехнулся над собой.

Свеи тем временем повернули, направившись к Кислой губе. Аверкий выругался вслух и вспрыгнул на коня. В тот же миг свирепый порыв ветра сорвал с него шапку и унес в море. Палицын припал к шее лошади, чтобы не сбросило и его. С треском переломились позади две кривые сосны. Пушкарь и два челядина прижались к валунному укрытию, с которого уже падали к морю верхние камни. Небо стремительно и грозно темнело.

Палицын все же скатился с коня, припал к земле. Сквозь грохот моря никто не слышал дикого вопля, с которым из его груди вырывались злая радость, страх и скопившаяся там боль...

* * *

В сон нагло и громко влез Спирька. «Вставай, Аверкий Иваныч! Свейский воевода тебя требует. Казнить будут за твои злодейства!» Палицын потянулся к холопьей роже, чтобы схватить за нос, и тут пробудился.

— А? Что? Свеи?!

Спирька щеткой зачищал на хозяйском кафтане свежие пятна грязи.

— Ушли свеи-то. Ночью, как ты велел, Аверкий Иваныч, по всему берегу палили костры. Хоша и светло, а лес-то темен, кто там с моря разглядит, сколько у нас войску. Спужался немец треклятый...

— Надолго ль? — Палицын спустил ноги в чулках на пол, растер ладонями лицо.

— Жалко, бурей их не разметало, — помечтал Спирька. — Недолго море серчало. А сказывают, будто-де море по многу дней лютовать может... Страх на море-то жить.

— Час который?

— Монахи заутреню поют. Игумен за тобой прислал, Аверкий Иваныч. Пожаловать просит.

Спирька подал кафтан и сапоги.

В игуменской келье Палицына ждали трое. Третий был древний старец лет девяноста, с пожелтевшей от ветхости длинной бородой и по-ребячьи ясным взглядом. При виде его Аверкий смутился, отвел глаза. Неуверенно опустился на лавку, теряясь в догадках, о чем будет разговор. Оказалось, однако, у всех на уме свеи, а не иное что. Возле полуночи оба их корабля стояли, зачаленные, у Белухиной луды, что на середине между монастырской губой и Сосновой. Высаживаться на Соловецкий остров они, по всему судя, не станут.