Аверкий быстро и жадно схватил ее за плечи, приник губами, опрокинул наземь. Ее руки сильно и нежно гладили его голову, вползали за ворот рубахи на спине, щекотали до судорожного исступления. Она раскрылась для него как созревший цветок под утренним солнцем, впустила к себе как трудолюбивого шмеля, насытила его своим нектаром...

— Не уходи, Нойда, — попросил он. — Побудь еще немного.

— Почему зовешь меня так? — раздался в ответ тихий смех.

— Ты сама так назвалась.

— Я — нойда, а не Нойда. Мне надо возвращаться.

Ничего не поняв, Аверкий молча смотрел, как она уходит и исчезает за лопскими каменными идолами.

Потом его стало трясти. Донеслись крики. Кто-то звал заполошным воплем:

— Аверкий Иваныч! Аверкий Иваныч! Свеи уходят!

Палицын открыл глаза. В недоумении уставился на орущего Яшку Замятню, одного из стрельцов, выставленных в сторожу.

— Уходят свеи, — моргая, повторил Яшка. — В каракатицы свои уж погрузились.

— Дрыхли? — с суровым укором спросил Палицын, подскакивая.

— Ни в одном глазу сна не было, — побожился Замятия. — Туману ж с моря нанесло.

— Ну и где твой туман?

Берег был чист и пуст, а с галер в заливе доносились свистки, управляющие работой гребцов.

— Так развеяло, — простодушно соврал Яшка.

Палицын поднес к его носу кулак. Однако зла на брехливого дурня и второго прозевавшего дозорного не держал. Тело еще хранило сладость ночного приключения, и помнились слова вновь пригрезившейся девки, что свеи поплывут прочь из русских пределов.

Когда галеры вышли в открытое море и стало ясно, что направляются не в соловецкую сторону, а к Горлу, встречь северному солнцу, Палицын со стрельцами спустился к подножью скал. Повсюду среди камней, в траве и мхах валялись обглоданные кости, объедки, целые и битые бутыли, чернели кострища.

— Спешно собирались, — изрек Гришка Черлень, кивая на оставленный котел и плащ у тлеющего костра.

Таких следов внезапного бегства нашлось немало: выплеснутое в траву варево, забытые ножи и утварь, обмотки для ног, даже кисет с табашным зельем.

— Чего их спугнуло-то, а?