— О чем пытали?

— Не иначе о монастырской казне.

Проведя морозную ночь в лесу, беглец вспомнил об острове в губе, где стояла рыбачья хибарка. Он прокрался к пристаням и увел один из карбасов, на которых пришли каяне. С острова же пустил лодку прочь, чтоб не выдала его. Жил там, боясь разводить огонь, изгрыз запас сушеной трески, заедал снегом. Слушал, как финская чудь буйно праздновала свое люторское Рождество. Видел, как на десятый день над обителью взметнулись огненные языки. Каяне ушли, забрав три карбаса с награбленным добром. Впрягли в них, как оленей, плененных работных мужиков...

Для отпевания убитых не было попа. Воевода отправил гонцов за кольскими священниками. Меж тем к монастырю примчали на оленях лопари из пазрецкого погоста. Попросились к воеводе, подогнали к его шатру кережку, скинули шкуру, предъявив покойника. На груди у мертвого лопина лежала привязанная серебряная чаша-потир из церковной утвари.

— Вот кто пустил чудь в маныстар. Черна душа у этого Эвана. Взял крест, а старым богам кланялся. Смотрел, кто больше даст, Бог на кресте или сейд. Чудь на своем пути встретил, сговорился. В маныстар от них пришел, жил. Потом позвал и ворота открыл. За свое черное дело взял эту чашу — украл у Трифона.

— А помер-то сам, что ли? — мрачно недоумевал воевода.

— Сам он не хотел помирать, — сурово ответили лопари.

Затем они рассказали, как видели в темном небе стаю белых птиц, пролетевших над их погостом в тот самый день, когда чудь убивала монахов и монастырских слуг. А когда солнце спит и не выходит, никаких птиц в небе не бывает. Рассказ лопарей навел на всех слышавших его глубокую задумчивость.

Аверкий Палицын больше, чем о погибших, скорбел об уничтоженной крепости, о загубленном деле, в которое когда-то вложил так много себя. Не находил ответа — почему все сложилось так, словно рубежная крепость была не крепость с оружейным запасом, а убогая деревенька? И изменник вовремя нашелся, и спешные гонцы в пути до Колы сгинули, и монастырские люди, среди которых немало было привычных к оружию, не попытались дать отпор. Будто сам Господь благоволил каянам в их разбое.

Он спросил об этом спасшегося монаха, подсев к нему на обугленное бревно.

— Были горячие головы... были. Когда душегубы уже в обители злодействовали, брат Амвросий просил игумена Гурия благословить его и иных на бой с разбойниками. Амвросий этот был велик телом и силой. Прежде, до монастыря-то, он в боярских детях служил, под соловецким воеводой. Поморье от той же финской чуди отбивал, на Каянь с войском ходил. Из мира ушел, горюя по своей несбывшейся любви...