– А родник? Студенец? Крынка? Колодезь? – вопрошал, распаляясь, Мухояр.

На щеках Хорта даже алые пятнышки проступили, сквозь лед-то усмешки, которою он желал, видно, спрятать свое беспокойство.

– Нету, – сказал Ефрем. – Прямо из болота и зачинается Днепр.

– Брешешь!.. – не удержался Мухояр, сжимая кулаки.

Ефрем вздохнул, качая головой.

– Пошто?

– Ты ведь затем и поставил здесь свое укрывище, – молвил Хорт, не спускавший глаз с Ефрема.

– Зачем?

– Дабы казание[333] свершать свое на воду, – сказал Хорт. – Кобь творишь свою хрестьянскую.

Ефрем смотрел на него сперва удивленно, потом уже спокойно, постукивал сильными пальцами по плахе стола, как бы наигрывая…

– Кораблице молитвы я пускаю и отсюда, – сказал он. – На каждой заре утренней и вечерней. И плывет ко Смоленску, там и далее, на Ршу[334] и паки далее – ко самому ко Кыёву, ко братии печерской.

– А по Волге? Двине? – прошал Хорт громовым своим гласом.

Ефрем испытующе глядел на него.

– Для-ради того надобно паки студенец тот сыскать, – отвечал Ефрем.

– И ты искал? – не отступал Хорт.

Ефрем молчал, уже не улыбался.

– Искал?

И Ефрем кивнул.

– Я же баил! – воскликнул разгоряченно дед Мухояр.

– Ведаешь, иде он?