Вот же, и он, как Мухояр, сбирает мед по бортям. И творит свои молитвы, как Хорт. Зачем же они задумали истаяти его?

Когда все вышли на свет, костер под навесом трещал, а в котле клокотала похлебка. На столе уже лежали остывающие круглые лепешки. Пахло дымом и хлебом, смолой. Солнце купалось в зеленых кронах, как в волнах моря.

Хорт с Мухояром спустились к реке умыться. А Спиридон не пошел, он и так чуял свое лицо умытым молитвой Ефрема. Но Мухояр его кликнул. И ему пришлось тоже спуститься. И после умывания Хорт с Мухояром обернулись к солнцу и сотворили свою молитву Хорсу. Мальчик не стал дожидаться и пошел было прочь, но Мухояр его окликнул, строго глядя из-под нависших век. И мальчик не знал, что ему содеять, принять ли вторую за это утро молитву. Да снова мелькнули мысли о роднике. В чьих он бысть руцех? Мальчик остался.

И Хорт возглашал:

И затем они поклонились с моста на четыре стороны.

– Кланяйся! – велел Мухояр и Спиридону.

Тот подчинился, а сам подумал про кораблик, пущенный много раньше с пчелиной свечкой, – уж не догнать ту рдяную пчелку этой-то молитве.

…Хотя и в молитве Хорта с Мухояром чуялась какая-то сила.

После того поднялись они наверх и расселись за столом под навесом, крытым корьем.

Тут Ефрем сотворил «Отче наш». Мухояр не вытерпел, встал и отошел, а Хорт с мальчиком так и сидели. И по лицу Хорта скользили льдинки. Как Ефрем закончил, и волхв будто смахнул движением руки те льдинки. Мухояр вернулся за стол.

– У нас была своя молитва, – молвил он угрюмо.

– Все молитвы восходят ко Единому, – просто отвечал Ефрем, берясь за лепешку и разламывая ее. – Якоже и все реки текут в одно велие море. Даже аще поставить препону якой речке, все одно вода отыщет путь и убежит. Ко Единому.

Хорт взглянул на него, берясь за ложку и начерпывая густой пахучей похлебки в деревянную плошку.

– К кощею Хресту? – прошал он.

– Христос не бысть кощей, – сказал Ефрем. – Ни в жизни земной, ни тем паче в жизни небесной.

– Но яко его исхлестали плетьми да к дереву приколотили? Яко кощея али татя.

– Ни, – отвечал Ефрем, откусывая лепешку. – То было добровольное жертводеяние. Сиречь – свободный шаг. Он все провидел, прошал Отца пронесть ту чашу мимо, но не по хотению и страху, а по высшему промыслу. И тот промысл таков и бысть, и Христос его приял.

Хорт кивнул, и льдинки улыбок скользнули по его суровому лицу.

– Да, приходилось то слышать от ваших, мол, на то воля божия.

– Сице бо и есть.