Ефрем покачал головой.

– Ни, не сыскал…

– А из веси ближайшей нам сказывали: есть, – проговорил твердо Хорт.

– Лжа то, байка… забобона… Прелесть[335]. Ни горы, ни родника. Кругом болота страшенныя, топи. Раз и аз, грешный, погряз во трясине той, аки во грехах. И ежели б не Белун, то совсем пропал.

Пес, услыхав свое имя, ударил хвостом по мокрой земле. Лежал он под дверью одрины, над коей нависала крыша. Хотя дождь все равно мочил его шерсть. Но то бысть теплый дождь.

– …Но коли нету горы, – проговорил медленно Хорт, – яко те реки велии истекают да и бегут? И брега Днепра все выше и круче.

– Оно, может, и выше всё, а горы нету, – сказал Ефрем уже с улыбкой.

– А толковали, што тот студенец блуждает, – сказал скрипуче Мухояр.

– Тогда и гора та ходит? – с улыбкой прошал Ефрем, и родинка на его щеке двигалась, как та гора.

Молчали.

Дождь шелестел по навесу. Костер дымил. Сидеть здесь хорошо было. Кашу с грибами и травами они всю съели, а в питье Ефрем им поставил мёду. Мухояр тот мёд сразу опробовал, почмокал, определил:

– Липовый.

Ефрем кивнул.

– Есть в липах борть, аз яё не зорю, не все беру, оставляю пчелкам на прокорм. Не чини живота лихованье пчелам, и оне тебе отдарят. Божии создания. Кто нам свечи-то поставляет? Пчёлы. То знак и веление всем заменить жертву кровавую жертвой восковой. Воск-то от пламени горяч аки кровь.

– То малая жертва, – сказал Хорт. – А есть жертва большая. Ежли бог велий, то и жертва велия. А твой-то бог, выходит, мал, будто свечка восковая?

Ефрем кивнул:

– Та свеча весь аер[336] озарила от края и до края, всю землю и самые небеса. Сказано: «Я́ко ты просвеща́еши свети́лник мой, Го́споди, и Госпо́дь просвети́ть ми тму мою́»[337].

– А в истобке в трескун, в стужу лучину жжешь, – заметил Мухояр.

– Тот свет не для-ради тела и очес.

– А для-ради чего?