Дамы шептались между собою.

– Я полагаюсь, Фаншон, на твою ловкость, – сказала Екатерина Медичи, – в случае нужды ты позвонишь; но я надеюсь, что тебе удастся выведать то, что нам нужно знать, и тогда я прощу ему и предоставлю этого дурака в твое полное распоряжение, пока ты не насытишься им и сама не попросишь, чтобы я взыскала с него старый долг.

– Этого никогда не будет, в случае если я одержу победу, – улыбнулась Фаншон, – победить же я могу лишь в том случае, если он действительно любит меня.

Екатерина пожала плечами и отошла к кавалерам, которые были все вооружены и держали в руках маски, снятые при входе в комнату.

Фаншон спустилась в будуар нижнего этажа и приказала старухе проводить к ней господина, который придет позже, а его спутников не впускать в дом.

Дадли не заставил себя долго ждать. Он прибыл в предместье еще ранее условленного часа, и не успели пробить часы, как он постучался в маленькие ворота.

Старуха открыла ему и тотчас же заперла за ним двери.

– Тише, – сказала она, – там, наверху, все спят.

Дадли не обратил внимания на ее слова; сгорая от нетерпения, он с бьющимся сердцем отворил дверь, ведшую в будуар.

Фаншон сбросила плащ и растянулась на диване в сладострастной позе. На ней было светло-голубое шелковое платье, закрывавшее затылок и плечи; только спереди был четырехугольный вырез, дававший возможность видеть сквозь белый газ умопомрачительную красоту ее груди. Белокурые локоны обвивали ее чудную голову; темные глаза выражали томное желание и кокетливый задор. На белых руках были золотые браслеты, а на пальцах сверкали бриллианты; маленькая ножка в розовом шелковом чулке играла белой атласной туфлей. Вся эта картина представляла собою сочетание соблазнительной красоты и пламенного вожделения.

Графиня улыбнулась Дадли, когда он бросился к ее ногам и заключил в свои пламенные объятия; ее глаза блеснули торжествующе, душа уже наслаждалась обещанной наградой. Екатерина обещала подарить ей любовь Дадли и дала слово отказаться от мести, в которой поклялась ему. Как дрожала Фаншон за своего возлюбленного, когда королева приказала арестовать его; как она молила ее и плакала и как глубоко уязвила Екатерина ее сердце, иронически заметив:

– Мне кажется, Фаншон, ты воображаешь, что влюблена?

Это замечание имело потрясающее влияние! Действительно, разве может зародиться чувство чистой любви у женщины, которая участвовала в оргиях Екатерины и утопала в диком сладострастии! Могла ли Фаншон надеяться, что Дадли неизвестно, как многие пользовались ее благосклонностью, не коснувшись ее сердца? Ведь первым условием для членов этого союза было убить голос своего сердца, для того чтобы расточать свою благосклонность, как требовала того Екатерина. Как мучительно стыдно стало Фаншон, когда на очаге поруганных чувств вдруг воспылало священное пламя чистой любви, и как боялась она, чтобы чье-нибудь завистливое, насмешливое слово не разъяснило Дадли, как дешево стоит любовь, которой он домогается!