— Для таких, как Аня, секс — это наркотик, ради которого они рискуют всем, даже собственной головой… Но Иринка… она… по-другому воспитана… У неё — иудейские корни… Она… знает себе цену. — Когда он это произносил, на его лице появилось некое подобие наивной детской улыбки.

— Любая шлюха знает себе цену, — парировал я довольно жёстко, но он ничего не ответил, а лишь устало прикрыл глаза.

Вновь повисла бесконечная пауза, и у меня появилось ощущение, что он берёт меня измором.

— Я давно искал такую женщину, — произнёс он. — Тем более она еврейка, а это значит, что она будет идеальной матерью для моих детей.

— Ты что — еврей?

— Да, в некотором смысле.

— Раньше вы так легко не признавались.

— Раньше это было клеймо, а в наше время звучит как пароль.

Я не совсем понял, что он хотел этим сказать, но не стал педалировать эту тему, потому что мне хотелось быстрее закончить этот неприятный разговор. У меня даже поднялась температура, настолько этот человек был для меня токсичен.

— Ладно, Лёха… Я тебя вполне понимаю. Уважаю твои чувства и сделаю так, как ты сказал.

Он встал с лавочки и протянул мне руку. Мне показалось, что это было искренним жестом.

— Я знал, что ты нормальный пацан, — сказал он и, тяжело ступая, двинулся от меня прочь.

Я понял, что этот разговор дался ему с трудом. Обычно он пользовался другими методами и по жизни редко прибегал к дипломатии. Я смотрел, как он уходит, как вздрагивает его могутная спина при каждом шаге, как он поводит при ходьбе квадратным черепом, как слегка сутулится, косолапит, — и заметил, что нет уверенности и силы в его шаге, в его словах и в его поступках. Он был явно не здоров, и я тогда подумал: «Этой болезни подвержены все без исключения. Когда приходит любовь, ломаются даже такие крепкие механизмы, как Лёха».

Моя неистовая любовь — моя сладкая боль — ожидала меня в Тагиле, но я боялся туда возвращаться, или точнее сказать — не торопился. Я обманывал себя и жену пустыми обещаниями, хотя понимал неизбежность моего возврата. Здесь, у Чёрного моря, я слегка забылся, успокоился, регенерировал, как ящерица, отрастив новый хвост, и даже другие женщины в моём восприятии стали приобретать заманчивые формы. Уже без скуки и отвращения я смотрел на бледный восход, без страха и дикого сердцебиения любовался кровавым закатом, с робкой надеждой заглядывал в будущее… Но именно там, в будущем, зияла чёрная пугающая дыра.

Алексей скрылся из виду, а я пошёл собирать цветы. Уже тогда, ползая по краю клумбы, я отчётливо понимал всю бессмысленность этой затеи, но тем не менее я надёргал целую охапку белых хризантем, у которых лепестки были прозрачные и нежные, как папиросная бумага. Не было желания возвращаться в клуб, поскольку не хотелось встречаться с Калугиным и видеть в его глазах отражение собственной глупости, не хотелось ещё раз пересекаться с Алексеем, сидеть с Анютой и Ириной за одним столом, и уж тем более совершенно не хотелось видеть сестрёнок, но я поплёлся туда, только ради моей жены. Мне просто захотелось подарить ей этот чёртов букет. Вот такая возникла прихоть.