По самой же вершине холмистого хребта, между темными столбами снарядных разрывов, медленно двигался, направляясь к каменоломням, растянутой цепочкой отряд.

Мягкие лучи утреннего солнца лежали на зеленом бархате равнин. Из освобожденных заходов Аджимушкая выбегали партизаны и, рассыпаясь по склонам горы, бежали в трепетном мареве солнца.

3

Тем временем генерал Губатов из ряда отрывочных сведений успел разобрать, что это были за войска, вдруг наступившие на город, и откуда они пришли. Однако уже все белое командование было поставлено на ноги и охвачено паникой. Тревога в тылу подхлестнула отступление на фронте белой армии, которая сразу откатилась к акмонайским укреплениям.

Сообразив, что он обманут, Губатов в страшной ярости проклинал гарнизонных офицеров, сообщивших ему об окружении города красными десантными войсками. Наругавшись вволю, пунцовый, потный и встрепанный, Губатов сел в свой длинный черный автомобиль и направился в город. Его терзали муки оскорбленного самолюбия. «Что теперь будет?» — бесился Губатов. Он, старый, храбрый офицер, пользующийся большим уважением самого Деникина, он, который загнал в подземелье неуловимые отряды партизан, — вдруг так опозорился… Ему были обещаны благодарности, ордена, ценные награды — и вот такая грубая оплошность… Ведь ему дали в распоряжение лучшие, доблестные силы с одним заданием — удержать партизан в каменоломнях, не допустить их вылазок, а он…

С такими мрачными мыслями мчался генерал Губатов, чтобы исправить свою ошибку.

По всей восточной стороне города кипела стрельба. Чудесную свежесть утра, его тишину прорезывало то с одной, то сдругой стороны хриплое: «Ур-р-р-ра!..» Губатов влетел на автомобиле в город.

На улицах властвовали растерянность и беспорядок. Все было загромождено отступающими обозами. Линейки, тачанки, повозки, дилижансы, переполненные узлами, сталкивались в узких улочках. Обезумевшие от страха возницы били лошадей прикладами, дергали что есть силы за поводья, стегали по мордам, натужно крича на пешеходов, наполнявших тротуары и мостовые. Все это катилось с бранью, грохотом и дребезжанием по улочкам вниз, к порту, к пароходам — спасаться.

На большой площади, у судоремонтного сухого дока, куда сходилось несколько узких улочек, скопилось особенно много обозов. Повозки в тесноте сцепились между собой, образовав пробку — месиво из людей, вещей и животных.

Машина генерала Губатова попыталась прорваться сквозь эту кашу, но очень скоро сама безнадежно засела. Шофер без устали давал сигналы, мотор ревел и фыркал, но ехать было некуда — ни вперед, ни назад. Губатов поднялся на ноги, его монгольское, скуластое лицо было бледно, и щеки дергались от злобы. Сперва Губатов не мог вымолвить ни слова, только нервно дергал большой лакированный козырек своей старомодной генеральской фуражки с широким красным околышем. Он дергал козырек, словно хотел им закрыть свои глаза. Оправившись, Губатов поднял костлявую руку и хрипло закричал: