В широком тупике, где находилось более пятисот жителей-беженцев, творилось страшное.

Когда туда прибежал Шумный с группой в двадцать партизан, тупик походил на развороченный улей.

Крики женщин, детей, плач, стоны, казалось, разрывали подземелье. Женщины, оборванные, полуголые, осыпанные белой пылью, метались в колеблющемся свете, сбивая друг друга с ног, ползли на четвереньках, припадая к полу там, где кричали засыпанные землей дети. Матери отгребали руками щебень, мусор, камень… Отыскивали своих детей; отыскав, вырывали друг у друга из рук, опознавали, носились в едком дыму, голосили, лаская мертвых и живых…

Шумный увидел перед собой засыпанного щебнем ребенка. Он схватил его на руки.

Две женщины бросились к Шумному, выхватили из его рук ребенка, но тот был уже мертв.

Шумный отодвинулся в сторону, глядя на обезумевшую мать, прижимавшую к себе коченеющее тельце и без конца целовавшую его.

Он бросился освобождать придавленных.

— Тятечка, а где мама наша? — допытывалась девочка на руках отца.

Мужчина плачет, целует грязные пряди когда-то светленьких волос дочери, показывая на труп женщины, изуродованной обвалившимися глыбами:

— Вот мама наша. Она спит…

— Мамо, исты…

— Мамо, до дому…

— Ой, глазов нема! Не бачу… Ой-ой-ой!.. Слепая…

Мрак, тяжелая известняковая пыль и дым душили людей.

Вдруг вновь заревело, рвануло, пополз глухой грохот по всей каменоломне. Снова порыв ветра пошатнул людей и потушил огни.

— Спасайся! Валятся каменоломни! — резанули темноту голоса.

Люди упали и прилипли к холодному камню. Было тихо. Даже не кричали дети.

Долгое время лежали люди в ожидании смерти, пока партизаны не зажгли факелы и не объявили, что это был обвал потолка параллельной так называемой центральной подземной галереи, к которой сходились сотни пересекающихся галерей.

Она своим обвалом заслонила больше пятидесяти выходов наверх и прервала сообщение с другими ходами.