– Ты… – недоверчиво протянул он. – Ты придумала этого монстра… этого упыря?

– Да, – ответила я. – Ну то есть нет. В Польше все знают про упырей. Но именно этот, он из моего воображения.

– Большинство девушек пишут о любви. Ты решила написать о звере, – задумчиво произнес он.

Мы говорили по-немецки. Беседовали о литературе. Будто он не мог в любой момент выхватить пистолет и размозжить мне голову.

– Избранная тобой тема напомнила мне о другом мифическом звере – Донестре. – сказал он. – Ты слышала о таком?

Это проверка? Какая-то уловка? Эвфемизм для особого рода телесного наказания? От моего ответа зависит, как со мной обойдутся? Я знала про водяного и болотного демона дзивонону, но это из польских легенд. Что, если я солгу и скажу «да»? Не будет ли хуже, чем если я честно отвечу «нет»?

– Древние греки, – продолжал он, – о них нам рассказывали в школе, писали о Донестре. У него голова льва и тело человека. Он умеет говорить на всех языках, что, как ты можешь догадаться, – сухо добавил он, – очень удобно. – (Я смотрела на свои колени и думала, как бы ему понравилось данное мной прозвище – герр Диббук, оно ведь имеет отношение к еще одному мифическому зверю.) – Как и твой упырь, этот монстр убивает и пожирает свои жертвы. Но у Донестра есть одна особенная черта: он хранит оторванные головы своих жертв, сидит рядом с ними и плачет. – Гауптшарфюрер остановил на мне взгляд и дождался, пока я посмотрю на него. – Как по-твоему, что это такое?

Я сглотнула. Про Донестра я слышала впервые в жизни, но своего упыря Александра знала лучше, чем саму себя. Я родила этого героя, жила и дышала вместе с ним.

– Вероятно, у некоторых чудовищ, – тихо ответила я, – еще остается совесть.

Ноздри герра Диббука раздулись. Он встал, обошел вокруг стола, а я мигом сжалась в комок и вскинула руку, чтобы защититься от удара.

– Ты понимаешь, – едва слышно произнес он, – что за воровство я мог бы наказать тебя в пример другим. Публично выпороть, как заключенную, которую до тебя порол шутцхафтлагерфюрер. Или убить.

Из глаз у меня хлынули слезы. Оказалось, я не так горда, чтобы воздержаться от мольбы о пощаде.

– Прошу вас, не надо. Я все сделаю.

Гауптшарфюрер замялся, а потом проговорил:

– Тогда скажи мне, что будет дальше.

Сказать, что я была ошеломлена, было бы преуменьшением. Гауптшарфюрер не только пальцем меня не тронул, но и оставил в своем кабинете до конца дня печатать списки изъятых в «Канаде» трофеев. Списки эти, как я узнала, отправляли в разные места Европы, которые до сих пор находились под контролем немцев, вместе с самими вещами. Теперь, сказал мне гауптшарфюрер, – это моя работа. Я буду писать под его диктовку, печатать письма, отвечать на звонки (по-немецки, разумеется) и принимать адресованные ему сообщения. Когда он ушел в бараки «Канады» заниматься своими обычными делами, то не оставил меня одну, а посадил одного из своих подчиненных в кабинете – следить, как бы я чего не натворила. Я печатала, и пальцы мои безудержно дрожали на клавишах. Вернувшись, гауптшарфюрер сел за стол и, не говоря ни слова, стал жать кнопки на счетной машинке. Из нее вылезал длинный белый язык, который закручивался на конце и свешивался с края стола все ниже и ниже по мере того, как офицер разбирался со стопкой бумаг на столе.