— Чулаки, признаёшься в преступном замысле убить Президента? В погублении несчастных двойников? — Иван Артакович говорил негодующе, голос дрожал от слов, которые было страшно произносить. — Несчастный, ты не мог знать, что волна горного хрусталя в глазнице Светоча совпадает с излучением Аркаима, где в могильниках, среди истлевших костей, в жёлтых черепах сверкают горные хрустали!

— Я знаю, что меня убьют, — булькал кровью Чулаки. — Но я захвачу с собой и тебя. Ты надоумил меня искать двойников Светоча. Ты создал инкубатор, где выращивают двойников. Будь проклят навеки, и пусть найдётся рука, что вольёт в твое ухо настой из корней болотной фиалки!

Иван Артакович щёлкнул пальцами. Такой звук издаёт сломанный лесной сучок.

В комнату вплыла Госпожа Яна. В сумрачной комнате стало ясно. Будто внесли пшеничный каравай или картину художника Кустодиева. Женщины такой благоухающей красоты давно перевелись в России вместе с русскими деревнями, народными песнями, снопами пшеницы. Но теперь эта русская дива с золотой косой и цветастым ведёрком явилась в мрачной тюремной камере. Поклонилась с порога в пояс дознавателю, Ивану Артаковичу, Лемнеру. Отвесила земной поклон окровавленному, висящему в цепях Чулаки. Поставила на пол ведёрко с краской и стала кистью мазать Чулаки, осторожно, нежно, чтобы не причинить ему боль. Чулаки чувствовал прохладу краски, благодарно смотрел на целительницу. Его красное, освежёванное тело стало ярко-синим, как хитон на ангеле. Постепенно краска пропитывалась кровью, меняла цвет. Жуткая боль раскалённо коснулась Чулаки. Он заорал криком, которым кричат убиваемые зайцы. Краска меняла цвет, становилась перламутровой, переливалась, как морская раковина. Чулаки, перламутровый, бился в цепях и орал, пока охранник не окатил его водой. Лужа на полу переливалась радужной плёнкой.

— Признаю, — просипел Чулаки.

В четвёртом пункте допроса утверждалось, что по указанию Чулаки во все печатные издания России — в произведения русских классиков, в школьные учебники, в научные трактаты, в тексты законов, в воинские уставы, в наставления по использованию ракет и самолётов — было внесено одно единственное слово «шедим». Никто не знал, что оно значит, но оно вносило искажения в смыслы поэм и романов, философских вероучений, в трактовку законов. Оно вносило порчу в русское мышление, отклоняло его от заветной мечты о Царствии Небесном, об идеальном бытии, где нет смерти. Русская мысль и душа, русская ракета или судебный приговор промахивались, пролетали мимо цели. Россия устремлялась к райским смыслам и промахивалась, не достигала рая. Порча, внесённая Чулаки в русское миросознание, делала его неотмолимым грешником.