– Мы все откуда-то появились на свет, госпожа, – отвечает Винделбреке. – Вы полагаете, она вылупилась из яйца?
– Семья матери ее бы не приняла, – говорит Винделбреке.
– Почему?
Он ничего не отвечает и отводит глаза.
– Я писала вам, мой господин. – Нелла снова садится на кровать. Ей плохо, кружится голова.
– Если и так, ваше письмо было одним из многих.
Нелла косит глаза на стопку писем.
– Почему ваша дочь меня запугивала? И она ни разу не ответила, да и вы тоже. Я хотела знать, зачем она посылает мне все эти предметы.
– Говоря честно, госпожа, мы с ней давным-давно не виделись. – Старик прочищает горло; седой хохолок протестующе подскакивает. – Письма приходили и приходили, а потом я увидел, что она разместила в Реестре Смита объявление.
– Все же…
– Мне трудно поверить, что Петронелла пыталась вас напугать.
Нелла вспоминает Агнес, ее обкусанные ногти, ее странную, рассеянную манеру поведения.
– Полагаю, она пугала многих, мой господин.
Он морщится.
– Моя дочь – величайшее чудо этого мира, сударыня. Хотя готов признать: ей зачастую совершенно безразлично, как воспринимают ее люди. Петронелла всегда говорила, что есть вещи поважнее; она называла это «вечной мимолетностью».
Старик тоже садится на край постели, его ноги не достают до пола.
– Если бы только ее устроила работа с часами! Однако Петронелла не желала ограничивать себя пределами измеряемого времени. Своенравная, непокорная, любознательная – она высмеивала то, как люди держатся за время, за упорядоченность. Она и моим ремеслом занималась через силу, с неохотой. Часы, которые она собирала в моей мастерской, не продавались. Я признаю – они были великолепны, и все же я не решался давать им свое имя.
– Почему?