Когда за столом вновь возобновляются разговоры, Ирена ведёт меня в свою спальню. Достаёт коробку из-под кровати и проводит пальцем по крышке.

– Это у меня с двадцать седьмого мая 1941 года. Когда ты не встретилась со мной для выполнения очередного задания, я пошла к тебе домой. Я не думала, что ты останешься жива и сможешь забрать какие-то вещи, но всё равно прихватила некоторые, чтобы не достались мародёрам. Рассудила, что, если кто-нибудь придёт тебя искать, мне будет что ему предложить. Хотя вещей и немного, но это уже кое-что.

Ирена ставит коробку передо мной. Я медленно снимаю крышку и один за другим достаю оттуда разные предметы. Три игрушечных солдатика Кароля и две Зофьиных ленты для волос. Любимая серая фетровая шляпа таты с широкими полями и голубой репсовой лентой и любимая мамина хрустальная ваза. Наши чётки. Но самое главное – семейный портрет в рамке. Это наша последняя совместная фотография, и я отчётливо помню тот апрельский день 1941 года, когда она была сделана. Мы надели всё самое лучшее и провели несколько часов с фотографом, делая снимок за снимком, пока не получили идеальный. Это было за несколько недель до того, как всё изменилось.

Я смотрю на Ирену, но не могу произнести ни слова из-за слёз, которые сдавливают горло и лежат пеленой на глазах.

– Не забудь ещё это.

Она достаёт то, что я не заметила, слишком увлечённая памятными вещами. Несколько толстых пачек злотых – деньги, которые мои родители, вероятно, сняли со своего банковского счёта и спрятали в квартире. Я едва взглянула на них.

– А вот это не поместилось в коробку.

Ирена лезет под кровать и достаёт трость таты. Древесина всё того же насыщенного тёмного цвета, и хотя серебряный набалдашник потускнел, он такой же красивый, каким я его помню. Я сжимаю рукоять, отполированную папиными прикосновениями, стучу тростью по полу, а затем хватаюсь за неё обеими руками. Внезапно я понимаю, что могу устоять на ногах лишь благодаря ей.

– Есть ещё кое-что – тоже не поместилось в коробку.

Я кладу трость на кровать, а Ирена снова лезет под неё. На этот раз она достаёт мой шахматный набор.

Я провожу пальцем по шахматной доске, прежде чем поднять крышку и увидеть её нутро, обшитое зелёным войлоком, где, каждая в своей ячейке, лежат деревянные фигуры. Все до одной на месте, даже красивее, чем раньше. Я кручу в руках коробку, любуясь изящной резьбой. Последний раз я играла этими фигурами с моими родителями вечером накануне нашего ареста. Я беру белую пешку. Лак потрескался, вероятно, она упала на пол, когда ворвалось гестапо. Что-то внутри побуждает меня крепче сжать её.