Оказавшись снаружи, мы стоим перед блоками № 10 и № 11, лицом к открытым железным воротам внутреннего двора, где я стояла в свой первый день. В тот день я разговаривала с заключённым, который загружал телами грузовик.
Вот и стена. Она новая, потому что прежнюю снесли, а эта покрыта цветами, камушками, молитвенными карточками и памятными вещами. Серая, она так заметно выделяется на фоне красного кирпича. Когда мы входим во двор, их имена эхом отдаются при каждом шаге.
Мы останавливаемся в нескольких метрах от стены, и я закрываю глаза. Как я по ним скучаю.
– Ой, извините. – Девочка, американка, извиняется, что заслонила мне обзор, пытаясь сфотографировать стену. Она отступает назад, кажется, не заметив, что мои глаза всё равно были закрыты.
– Всё в порядке, – отвечаю я по-английски, и её глаза округляются. У меня приличный английский, но, несмотря на много лет, проведённых в Америке, я не могу избавиться от сильного польского акцента, который до сих пор присутствует в моей речи. Ханья вдоволь веселится, говоря, что мой английский так же плох, как и идиш.
Девушка смотрит на моё предплечье, – я невольно закатала рукав, чтобы провести пальцами по шрамам от сигаретных ожогов. Когда она замечает мою татуировку, её глаза распахиваются ещё шире. Я изучаю её, а она изучает меня. Она так молода.
– Сколько тебе лет?
Вздрогнув, девочка опускает глаза, возможно, смущённая тем, что её застукали за разглядыванием, но мой голос, должно быть, убеждает её, что я не сержусь. Она заправляет выбившуюся прядь светлых волос за ухо и застенчиво отвечает:
– Четырнадцать.
Я провожу большим пальцем по номеру заключённого, 16671.
– Мне тоже тогда было четырнадцать.
Девочка стоит рядом с моей семьёй и наблюдает, как я приближаюсь к стене. Копаюсь в сумке, отодвигаю в сторону сложенную полосатую униформу. Обычно я храню её дома в коробке, но сейчас мне захотелось взять её с собой. Под знакомой одеждой я нахожу то, что ищу, – копию семейного портрета, который Ирена сохранила много лет назад. На обороте я написала наши имена, даты рождений и дату казни моей семьи. И у меня с собой их чётки.
Некоторые говорят, что жизнь, которую я вела почти четыре года, вообще не была жизнью, но я в это не верю. Это была не та жизнь, которую я бы пожелала хоть кому-либо, но всё же это была жизнь. Моя жизнь. И она стоила того, чтобы за неё бороться.
Даже по прошествии стольких лет я не чувствую, что всё кончено. Ещё нет. Но сейчас, стоя здесь, в месте, которое было моим самым безжалостным противником, я чувствую, что игра, в которую я играла, подходит к концу. Пришло время сделать последний ход.