Мой Сотрапезник погрузился в карту вин и внимательно ее изучил. Как можно выбрать вино, не заказав предварительно ужин? – сказал он, ей-богу, очень странный ресторан. В основном здесь подают рыбу, сказал я, поэтому предлагают только белое вино, но если вам угодно красное, есть домашнее красное, которое может оказаться совсем неплохим. Нет-нет, сказал он, сегодня я буду пить белое, но вы мне должны помочь, все марки непонятные, все новые. Шипучее или выдержанное? – спросил я. Выдержанное, конечно, мне не нравится газировка. Не знаю, заметили ли вы, есть «Кола́риш шита», вино вашего времени. Мой Сотрапезник согласно кивнул и сказал: это вино из Азеньяш-ду-Мар, в тысяча девятьсот двадцать третьем оно выиграло золотую медаль в Рио-де-Жанейро, в то время я жил на Кампу-ди-Орике.

Подошел Мариязинья, и я заказал «Колариш». Будете делать заказ? – спросил он. Знаете, если вы не против, сказал я, мы бы сперва хотели выпить, жажда, и поднять тост за встречу. Для меня без проблем, сказал Мариязинья, кухня открыта до двух, ресторан закрывается в три, как вам будет угодно. Он ускакал и вскоре вернулся с бутылкой и ведерком льда. Сегодня у нас литературное меню, сказал он, открывая бутылку, названия придумал Педриньо, es el apocalipse, caballeros[21]. Кто такой Педриньо? – спросил я. Это парень, дающий советы на кухне, сказал Мариязинья, он очень образован, изучал литературу в Эворе[22]. Еще один из Алентежу? – спросил я. Вы что-то имеете против жителей Алентежу? – горделиво спросил официант, я тоже из Алентежу, из Эштремоша. Нет, ответил я, просто день выдался такой, я повсюду встречал сегодня ваших соотечественников. Жители Алентежу интернационалисты, сказал Мариязинья и, взмахнув хвостом, оставил нас одних.

Мой Сотрапезник поднял бокал. Давайте поднимем тост, предложил он. Согласен, ответил я, за что будем пить? За следующий век, сказал он, по-моему, вам это необходимо, двадцатый был моим веком, у меня с ним все сложилось, а вот что ожидает вас в следующем веке, никто не знает. Вас – это кого? – спросил я. Вас всех, живущих сейчас, на исходе века. У нас и без того уже куча проблем, сказал я, выпьем за их разрешение. Я еще хотел выпить за саудозизм, сказал мой Сотрапезник, снова поднимая бокал, за нашу самобытность, я испытываю ностальгию по саудозизму, отправленному к праотцам, нет больше саудаде[23], эта страна становится до ужаса европейской. Вы тоже европеец, вы самый большой европеец литературы двадцатого века, простите, и уж по этому поводу вы могли бы как-нибудь промолчать. Так ведь я ни разу не выезжал из Лиссабона, ни разу не бывал за пределами Португалии, да, Европа меня привлекала, но только как концепция, в ментальном плане, вместо себя я посылал в Европу других: одного приятеля в Лондон, другого – в Париж, сам я сидел в тишине и спокойствии в доме моей тетушки. Неплохо устроились, прокомментировал я. Да, отозвался он, возможно, я был малодушный, вы понимаете, о чем я? но позвольте вам заметить, что из малодушия родились самые храбрые страницы нашего века, вспомните хотя бы того чехословацкого писателя, писавшего на немецком, не могу припомнить его имя, вам не кажется, что он написал страницы исключительной храбрости? Кафка, сказал я, его звали Кафка. Да, он самый, сказал мой Сотрапезник, он ведь тоже был малодушный. Он отпил глоток кола́риша и продолжил: его дневник насквозь пронизан нотой малодушия, но сколько же надо иметь храбрости, чтобы написать такую чудесную книгу, представляете? ту книгу о чувстве вины. «Процесс»? – спросил я, должно быть, это «Процесс». Да, это она, самая храбрая книга нашего века, он осмеливается утверждать, что все мы виновные. Виновные в чем? – спросил я. Как в чем? – сказал он, может, в том, что родились, и виновны за все, что случилось потом.