– Классно ты его.
Я прячусь в его объятиях. Я и забыла, что он уже вырос, все еще вижу его мальчишкой на похоронах Сида.
– Ладно, у нас нет на это времени – разберемся позже, – говорит Кеннел. – Иди домой – никому ни слова. А ты, – кивает он мне, – полезай в машину.
Я еще раз обнимаю Пита, целую в висок, совсем как маленького, и шепчу так, чтобы услышал лишь он:
– Я люблю тебя, Питер Арго, не как Сида, Кеннела или Нила. Я люблю тебя особенной любовью, которая никогда не угаснет и которую ты сможешь почувствовать, даже когда я буду за мили отсюда. Ты совершенно удивительный человек и заслуживаешь искреннего и сильного чувства. И оно у тебя будет. С той, кто любит тебя больше жизни.
Дрожащими руками он утирает слезы, но это бесполезно, как пытаться потушить церковь Святого Евстафия из детского водяного пистолетика.
– На кого из братьев ты сейчас смотришь?
– На обоих.
Церковь Святого Евстафия – пепелище, что от нее осталось, – тоже провожает меня в путь. Питер все уменьшается, превращается в точку и вовсе исчезает. Дома и школа, заколоченные кафе и бывший магазин «У Барри», поля и сараи проносятся за окном и молят остаться. Мне так больно отпускать все, что я люблю здесь, что я готова сдаться.
Кеннел достает из бардачка бутылку с водой и льняной мешок – в нем хлеб.
– Тебе нужно поесть.
Я выпиваю полбутылки – жажда мучает страшно. Есть не хочется, но я отламываю маленький кусочек и запускаю в рот.
– Где Молли? – спрашиваю я, когда дома за окнами сменяются деревьями. Я до сих пор боюсь, что нас могут подслушать.
– Там, где мы и условились.
Я качаю головой.
– Ты слишком хороший лжец, чтобы быть священником.
– Может быть, поэтому я и священник.
– Это было жестоко, Кеннел. Я поверила. Почти.
– Почти? Значит, не такой уж я хороший лжец.