Было тут по пути одно местечко, где отрок Дмитрий, бабушкин Митюша растворялся когда-то в четырех древнейших стихиях: земля, вода, воздух и огонь — видел невиданную гармонию, слышал неслыханный гимн, становился арфой, на которой играет незримый Творец музыку сфер. Что ж, Митя давно и не надеялся, ведь с тех небывалых пор он далеко зашел по стремительному падшему полигону, успел заложить будущее свое на ледяном провинциальном перроне и трижды отречься от него, и слишком человеческой и нервной стала плоть его для избранных мгновений. А все ж и покинутый рай есть рай. Особенно хорошо бывало там весной, жарко гудели пчелы, цветущая ветка отражалась в голубой глуби и ключ бил на дне, а в августе сладкие яблочки повисали над заводью; когда же миновало время цветов и плодов, воды продолжали отражать старые корявые сучья и жесткую листву.

Этим летом они проходили тут впервые. Вот уже видна верхушка яблони за поворотом извилистой Сиверки и слышней собачий вой, Митя подошел первый: на травке возле «ключа запечатленного» лежал труп маленькой белой дворняжки с оскаленной пастью — ну прямо его детская Хватайка, пропавшая после смерти бабушки. Собачий вой оплакивал падаль, и изумрудные мухи неподвижно висели над ней. Поль стояла рядом, тяжело дыша.

— Оттащу ее подальше, — сказал он, — жалко родничок. Бедняга, видно, кабан задрал…

— От голода и жажды, Митя! — перебила Поль, он заметил ржавую цепь на грязно-белом загривке, другой короткий конец ее был туго обмотан вокруг яблоневого ствола, — и передернулся от внезапного отвращения.

— Господи, до чего ж мерзко все! — и пошел куда-то в лес напролом, крикнув не обернувшись: — Не ходи за мной!

Все подошло к пределу, он смутно ощущал, и показалось: предел этот последний, за ним — великая пустота. Разве милосердный Творец может стоять за столь безобразным твореньем? Прошлое темно и загажено, и будущее кончится так же: ржавой цепью, мукой, мухами и разложением.

Митя лег в траву, прижался к сырой земле, закрыл глаза. Тут и нашел его Арап, нежно поскуливая, принялся лизать в лицо; из кустов боярышника выскочили Милочка и Патрик, засуетились, оспаривая друг у друга любовь хозяина; и появилась с двумя корзинками Поль. Она стояла молча, не глядя, не приближаясь. Господи, он же запретил… и она слушает его, дурака? Вскочил, подошел, взял корзинки, опустил на землю.

— Поль, прости меня.

— За что?

— За все, — как будто не он говорил, а кто-то внутри него, почти против воли.

— Митя, я уже говорила сегодня, я виновата: тебя давно надо освободить, — Поль вдруг заплакала.