— Да что ты, госпожа моя! — внутренний и внешний его человек (две воли) слились воедино. — От чего освободить-то?

— От меня. Я говорила…

— Когда ты говорила?

— Утром на опушке… ну как же ты…

— Я не слышал… не слушал. Ну ради Бога! Это жуткая ерунда и неправда.

— Нет, правда! Ты никогда меня…

— Я? Никогда? — он усмехнулся, он летел куда-то в каком— то странном восторге. — Только б ты меня не разлюбила… совсем. Скажи, а? Нет, не говори. Я ничего не хочу знать, ничего нет: только ты и я, да?

— Только ты и я, — повторила она медленно, словно проверяя на слух четыре чудесных слова.

— Стало быть, мы обвенчаемся?

— Обвенчаемся, — опять повторила послушно.

— Прямо завтра поедем в Москву…

— Митя! Забыл? Сейчас Успенский пост.

— Нет, как не везет, а? — ужаснулся Митя, почему-то ему казалось, что надо спешить и спешить. — Когда кончается?

— Двадцать восьмого — Успение, двадцать девятого — Третий Спас…

— Ну, значит, вот на Спас, да?

— А можно на праздник? Давай тридцатого?

— Тридцатого. Точно?

Она засмеялась сквозь недавние слезы, обняла, поцеловала, дары прежних лет возвращались с быстротой, избытком, переизбытком — напоследок. Едва вошли они в рощу, с которой начинались и кончались никольские странствия, как из дожидающейся их в чистом небе лиловой тучки пролился мгновенный дождь, засверкал воздух, промчался куда-то ветер, вздохнул медом аленький цветочек, встала трехъярусная пленительная радуга над полями, стайка лазоревых попугайчиков вынырнула из сквозной березовой тени, рассыпалась, собралась, переливаясь в солнечном дожде. «Вот они — райские кущи!» — с радостным испугом подумал он, не веря глазам своим, и как будто вновь запели детские его голубые голоса, а она закричала:

— Гляди, Митя, свиристели!

«Шесть библейских дней продолжалось Творение, — писал он пять лет назад в той старой тетрадке. — Падение — бесчисленные века. И вот уже кончается второе тысячелетие Искупления, смутное и беспощадное. Доколе, Господи?