И поставили станичным атаманом вахмистра из Сосновского хутора. Шестнадцатилетняя Анка доводилась ему племянницей. В атаманском просторном доме появлялась иной раз — приходила из хутора Сосновского помочь по домашности.

Игнат Еремеев при станичном правлении отбывал трехдневную повинность рассыльного. Дел для него в этот день не нашлось. Старший писарь вспомнил, что атаман, отъезжая в хутора, сказал ему, что в караулке рассыльные казаки зевают от скуки. «Так ты одного пошли в мой дровяной сарай нарубить дров. Племянница Анка покажет ему, что и как…»

Дальше привожу подлинные слова Акима Ивановича:

— Только «что» и «как» не Анка показала Игнату Еремееву, а он ей. Там же, в дровяном сарае… Хотел было выкрутиться, так примет было больше чем надо. Невозможно было выкрутиться… живодеру…

Аким Иванович сильнее потемнел в лице.

— Атаман вызвал отца и со всей строгостью сказал ему: «Сын твой опозорил мою племянницу. Преступное дело сделал. Как будете отвечать за это?» Отец Игнатки сразу сообразил, во что ему обойдется ссора с атаманом. «Прикажу сыну обвенчаться», — сказал он. Атаман предупредил его: «Если изменишь слову — обоих упеку… Станичный сход мне поможет в таком деле…» Соседи в один голос разнесли по хутору разговор сына с отцом, когда отец вернулся из станицы. Конь был еще в упряжке, а сын уже наседал на отца: «Ты сам с ней повенчаешься!» А отец ему: «Уши вянут — слухать твои дурацкие речи! Попроси отца, чтобы смастерил кровать пошире. Можешь подушками от нее отгораживаться!» А Игнатка свое: «Не хочу! Не хочу!» Отец ему: «Я тоже не хочу, чтобы Латышев «по Церемониальному маршу» отправил нас с тобой туда, куда Макар телят не гонял!..» Через неделю их обвенчали… А вот какой ширины старый Еремеев смастерил кровать для молодых, про это вам не могу сказать, — закончил рассказ Аким Иванович. — Не бывал у них во флигеле и не знаю…

И тут, тяжело вздохнув, Буркин сказал:

— Я был во флигеле у Анны Тимофеевны. Своими глазами видал эту кровать… На ней на шестерых места хватит. Она больше полкомнаты заняла.

* * *

Уже наступил поздний час вечера. Настроение у Акима Ивановича неразговорчивое, и я знаю почему: мы давно ждем Катю, а она не приходит. Щадя его настроение, я тоже упрямо молчу.

В коридоре звякнула цепочка.

— Наконец-то изволила пожаловать сама Катерина Семеновна, — заметил Аким Иванович, не пытаясь встать со стула.

Я понял, что сегодня мне нужно открывать дверь, запертую на засов. Но впустил я не Катю, а соседку Авдотью Петровну — жену Василия Калиновича Мелованова. Она извинилась за ночное беспокойство. Выразила удивление, что в такой поздний час нет Кати. Мы промолчали так, как будто разговор о Кате нас не интересовал, и ей легче было начать разговор о своем, о наболевшем за последние дни. Полчаса назад закончился ее спор с мужем. Растягивая слова, чтобы нам яснее был их смысл, она говорит: