Огрызков говорил Бобину:

— Ну чего ты пригинаешься?.. На дороге свои!

— У нас с тобой «свои» — разные!

— Тогда считай, что все они «мои»! И я за них ручаюсь…

— Этой грамоте тебя фельдшер научил?

— И фельдшер… спасибо ему… и другие хорошие люди.

— Перевертень ты! И дед Лиховид в брехунах оказался. Нашел кому дать наказ: «Дескать, жди, Титка Огрызков, того дня, когда жизнь сделает оборот в другую сторону!» Нашел кому давать наказ!

— Ты деда Лиховида не трогай! Он там, в лесу, на маленьком кладбище. Может, и косточки его обернулись в труху… А потом… теперь я слова деда Лиховида уразумел по-другому. Он правильно пророчил: «Жизнь имеет обороты». Моя жизнь обернулась в хорошую сторону.

— А моя? — вскинулся Бобин.

Тит Ефимович ответил с усмешкой:

— А твоя прет напролом все по той же жадной стежке! Только отложим самый горячий спор — надо же, чтобы плечо у тебя зажило… Раньше никак нельзя, потому что ты хоть и сволочь, но раненная, и притом вражеской пулей, а я, что ни говори, — медик и обязан… Так учил Яков Максимович…

И вдруг Огрызков разозлился на самого себя из-за того, что таким разговорчивым стал — и с кем?.. С Семкой Бобиным! И он прокричал ему как глухому:

— Сумку твою давай! Я ее понесу! Меньше будешь кривить спину! Меньше спотыкаться!.. Только ты не подумай, что я к тебе, как к человеку, с жалостью! Если по-человечески рассудить, так на черта ты мне сдался! А заветы Якова Максимовича обязывают с тобой нянькаться!

Тит Ефимович забрал у Бобина сумку и спросил:

— Догадываюсь, что, по твоим соображениям, нам надо правее держать, подальше от дороги! Правей так правей! — И зашагал скорым, сердитым шагом.

Бобин послушно потянулся за ним.

* * *

День и другой шли, не обмолвившись ни словом… Ночевали под скирдой прошлогодней соломы. Лежали опять-таки на почтительном расстоянии один от другого.

В скирде, перезимовавшей в заснеженной степи, было много мышей. Они шуршали резко и отрывисто, молниеносно проскакивали мимо ушей и мучительно долго не давали уснуть. Только к полночи они затихли. Захрапел Бобин. К его взрывному, гулкому храпу Огрызков никак не мог привыкнуть. Он повернулся на бок, ухо накрыл сложенным полотенцем и стал вглядываться в полуночное небо. Оно казалось ему огромным куполом, повисшим над притихшей землей, потонувшей в ночном мраке. И звезды, обсыпавшие темный купол, в этот час были крупнее и светили ярче.

Величие ночного неба над онемевшей землей легло на душу Огрызкова безмятежным спокойствием, которое незаметно перешло в глубокий сон.