…Дневную передышку делали в домике бабки Фиёны — живой, словоохотливой и еще моложавой старухи. Занимаясь домашними делами, она ловко и проворно орудовала то рогачами около печи, то чистой тряпочкой около таза с горячей водой, перемывая глиняные молочные кувшины, которые в этих местах называют корчажками. Дела не мешали ей рассказывать Огрызкову и Бобину:

— Наши колхозники ушли из хутора, перебрались за бугор. Туда и скот перегнали. Там они стеснились на усадьбе второй бригады… Там лесополосы, лощины — есть где скрыться.

Звенела посуда, звенела вода, переливаемая из таза в ведро, а Фиёна торопилась рассказать:

— Вы ж не думайте, что мы переселились из хутора в степь ни с того ни с сего?! Как бы не так!.. Да эти же черти удумали ночью кидать бомбы на хутор!..

Огрызков и Бобин сидели за столом, ели сначала картошку с постным маслом, потом вареники с творогом.

— Много раз бомбили? — участливо спросил Огрызков.

— Да целых два раза!

— Обошлось без урона?

— Лошадке, что возила в бочке родниковую воду колхозникам в степь, голову подчистую, как бритвой, срезали!

— А людей беда миновала?

— Миновала.

Бабка Фиёна обратила внимание на молчаливого и жадно поедавшего вареники Бобина:

— Ох, как ты, мил человек, проголодался!.. Только ты не тревожься, я еще подложу… Вот! Ешь на здоровье!

Бобин так свирепо угощался, как мог это делать только он.

— Да ты и молчаливый какой-то?..

Зная, что и на этот вопрос хозяйки Бобин не ответит, Огрызков с неловкой усмешкой сказал:

— Когда я ем, я глух и нем.

Но в эти-то секунды как раз и вошел председатель колхоза. Прежде всего он поинтересовался:

— Фиёна, кто эти люди?.. — Потом спросил: — За час с мытьем посуды управишься?.. А то через час пришлю бедарку за посудой.

И он, этот пожилой, загорелый, с озабоченным взором человек, сказал сидевшим за столом Огрызкову и Бобину: