Михаил Владимирович, конечно, твоя рецензия не увидит света, а жизнь наша ухудшится. Так лучше пойди в редакцию и забери ее. Признайся, что погорячился и написал не то, что надо. Уверяю, что Стрункин и Умнов оценят это, и нам будет лучше. Сделай ради меня и ради Кости.

Я на это ей ответил:

«Уважаемая Лидия Наумовна, нас с Вами разделила широкая река. Своим сильным течением она снесла все мосты, сорвала с якорей лодки. Смешно протягивать руки с одного берега на другой. Умнов, пишете Вы, заручился поддержкой, но люди, у которых он заручился ею, и от нас не отгорожены стеной. И правду нам легче отстоять. А Костя — он не Ваш, а наш союзник. Да, Лидия Наумовна, тут Вы просто дали маху!»

«Уважаемая Лидия Наумовна, нас с Вами разделила широкая река. Своим сильным течением она снесла все мосты, сорвала с якорей лодки. Смешно протягивать руки с одного берега на другой. Умнов, пишете Вы, заручился поддержкой, но люди, у которых он заручился ею, и от нас не отгорожены стеной. И правду нам легче отстоять. А Костя — он не Ваш, а наш союзник. Да, Лидия Наумовна, тут Вы просто дали маху!»

Запись шестая

Утро… Солнце. Небо — без единой облачной помарки. Широким коридором улицы порывами дует ветер. Сегодня он неустойчив: робея перед встречными машинами, жмется к тротуарам и затихает где-то тут, между высокими домами и ветками акаций, тополей и кленов. Зная, что с минуты на минуту должна мне позвонить Варя, я торопливо одеваюсь и вскользь весело думаю о сегодняшнем ветре: «С чего-то он вдруг постарел? Стал задремывать на ходу? Или у него тоже находятся причины круто менять настроение? Жалко, ветер, что мы с тобой в это утро такие разные!»

Звонок. Она спрашивает:

— Михаил Владимирович?

Я отвечаю не просто «да», а — «да! да! да!».

— Можно знать твою программу?

— Моя программа, Варя, вчерашняя: донские песни и Листопадов! И то и другое с большой буквы! Ты согласна с такой программой?

— Имеется одно добавление.

— Какое?

— Сначала зайти в столовую и легонько позавтракать.

— Возражений нет, — отвечаю.

Что завтрак для людей, охваченных желанием высказать наболевшее?.. Наболевшее неумолчно звенит в тебе, заставляет рисовать одну картину за другой. Но все они неустойчивы, ни одна не завладевает моим воображением. Нет, вот одна четко обрисовалась и стоит перед глазами.

В светлой дымке майского полдня вижу степь. На супесках ее целины молодая, но уже в самой молодости жесткая трава. Она забрызгана широкими, разноцветными пятнами тюльпанов. Сереет дорога. По краям ее — опаленная полуденным зноем лебеда, белесый молочай, низкие кустики донника в желтом грустящем цвету. В голубизне ничем не запятнанного простора слышится песня птички… Голос у нее веселый. Свое «чи-чи, чи-чи!» она высвистывает так, как будто хочет кому-то сказать: «Гляди, гляди, куда взлетела!..» Из-под колес повозки, в которую впряжена пара рыжих лошадей, поднимаются ручейки серой пыли. Ветра почти нет, и ручейки эти тают, туманом оседая на придорожную траву. Сбоку повозки шагают двое. Один из них, тот, что в черной суконной паре, в мягких штиблетах, с зачесанными темно-русыми, чуть вьющимися волосами, с кепкой в руке, — Александр Михайлович Листопадов. Он еще очень молодой. Вглядываюсь в него… и слышу голос Вари: