— Не надо больше, — сказал я. — Лучше объясни, почему так прочно отгородилась от брата. Ведь после смерти его жены вы жили общей семьей и были, насколько знаю, нежными братом и сестрой?

Варя вздохнула:

— Все поломал Тюрезов. Сам он поклонялся культу и других заставлял. Конечно, далеко не все были послушны, но мой братец, не будучи храбрым, гнул перед ним и шею и спину, как резиновые.

— Но условия изменились…

— Для других, а для него еще нет… Я долго не сумею ему простить хотя бы того, что на годы он оторвал меня от училища. Все убеждал, что без моей заботы ему трудно. Долго думала и согласилась уйти. Рассудила: в конце концов, мы идем одной дорогой. Пусть он будет впереди… Но я заметила: он стал уходить в себя. Спрошу его: «У тебя неприятности по работе в редакции?» А он мне: «У меня просто голова болит». Спрошу его: «Почему все молчишь?» А он мне: «Ты за меня много наговорила в училище. Из-за твоей храбрости у меня сердце совсем расшаталось…» И я поняла, что только из-за трусости он добился, чтобы я ушла из училища, бросила любимое дело, вышла из круга товарищей… Поняла, что его трусливый эгоизм перечеркивал во мне человека. — Варя вместе со стулом повернулась в мою сторону и сказала о том, что больше всего ее мучило: — От моего братца мало что осталось. Пустота, прикрытая недомолвками, осторожностями и тайнами… Разве так уж много должно быть у него тайн, секретов от меня? Их не может быть столько, чтобы нам из-за них ни о чем нельзя было разговаривать. Жить рядом и быть разделенными стеной?.. Делать одно дело и не иметь права говорить о нем?.. Нет, живой стал почти мертвым, и его можно оплакивать. Я заперлась на внутренний замок и повесила замок-гирьку. Замок — немой протест против брата!

Настойчивый, но приглушенный голос ее задрожал, и на глазах сверкнули слезы.

— Возьми на круглом столе платок и вытри…

О чем-то вспоминая, она пристыженно опустила голову. Я вытирал ее глаза, а она быстро говорила:

— Вытирай и эти слезы, и те, что проливала, когда ты забыл про наш дом… неотступно следовал за Лидией Наумовной. Тогда она была Лидочка Грай…

Николай, ты вправе подумать: «Ну вот тут-то и поцеловал он ее прямо в не совсем сухие глаза». Нет, я этого не сделал. Когда годы, как прочные ступени, подводят нас к суровой отметке «50», хочется судить о себе строже, придирчивее. Подумаешь, какая награда для красивой, еще молодой, умной женщины поцелуй поседевшего мужчины! Нет, дорогой мой Николай, минутку, когда мне можно было поцеловать Варю, я упустил. Известное право я имел это сделать тогда, когда она в моей комнате играла и пела… Тогда в поцелуе на первом месте была бы наша общность в самом важном, общность в том, перед чем и годы иногда отступают на почтительное расстояние. Теперь же в поцелуе она могла почувствовать жалость к себе, которая ей вовсе не нужна.