Я сказал ей:

— А станет рецензия на свое место в полосе — Степа Кустиков тоже появится в дежурке. Войдет в нее словно Герой Советского Союза. И все начнут угощать его папиросами, и он будет брать их, будто делая одолжение… И называть его будут «Степа-молодец». А Степа будет улыбаться и чуть краснеть… Правда же, что так будет?

— Не иначе, — ответила Мария Антоновна.

— А еще будут говорить: «А заметили, что наша Мария Антоновна допоздна задержалась в редакции?.. Она всегда так делает, если мелкими скандалами пахнет…»

— Этого я не знаю, — улыбнулась она и заговорила о другом: — На втором этаже начали беседу о вашей рецензии. Пришли туда и заместитель и ответственный секретарь. Начали тихо. Но может и вихрь подняться… Я — за вашу рецензию. И мне кажется, что не хватает последнего маленького толчка, чтобы она попала в газету… Попадет!..

Я спустился на второй этаж. Дверь к редактору была открыта. В глубине кабинета шел разговор шестерых. Даниил Алексеевич — редактор — из-за большого стола выбрасывал руки вперед. Можно было подумать, что он начал физзарядку. Только почему сидя в кресле и откинувшись на его покатую спинку?.. Нет, вытянутые руки были просящими и вразумляющими, и направлены они были в сторону, где рядом сидели с выражением терпеливой настойчивости на лицах Гриша Токарев, Митя Швабрин и Максим Саввич. Заместитель редактора и ответственный секретарь смотрели на них не то как на трудновоспитуемых, не то сочувственно.

Я вспомнил слова Марии Антоновны: «Но может и вихрь подняться…» И с этой мыслью вышел из редакции.

…Вскоре ко мне пришла Варя. Из моей библиотеки мы забрали самые необходимые книги для работы, связали их и направились к ней. Помню ее слова, которые она сказала уже в пути:

— Ты все улыбаешься, себе на уме… С таким настроением на магистрали выходить нельзя. Пойдем в обход, по бульвару.

Мы свернули на Пушкинскую.

Здесь было малолюдно и тихо. На полдороге присели отдохнуть на уединенную скамейку. Удивляясь моей забывчивости, Варя спросила:

— Чего же не рассказываешь, что нового узнал в редакции?

И я, дорогой Николай, все рассказал ей так, как здесь, в тетради, записал для тебя. Рассказывал в светлом настроении, с каким ушел из редакции, с верой в то, что правдивое, трудовое, человеческое обязательно преодолеет самые серьезные преграды на пути к завтрашнему дню.

Я растерялся, заметив, что Варя к концу моего рассказа притихла. И в наступающих сумерках я мог разглядеть, что глаза ее были далеко от меня, от скамейки, от застывших в безветрии акаций, а брови всполошенно сдвигались.