Немыслимо, сердце не велит молодому казаку быть послушным. Гласно отказаться от злого поручения он не может, потому что поучают его те, что живут «во дворце-то белокаменном», а у того дворца «крылечко высокое». Только самому себе и в глубине души казак-«малолеточек» может признаться, что приказа он не выполнит… Каждую строку песни озаряет свет чистой любви не только к самому голытьбенному атаману — «казаку Амельянушке», но и к городу Оренбургу, к реке Яику, вокруг которых собиралось голытьбенное войско:

В плавных движениях Вариных рук, в ее задумчивом лице, в едва заметном покачивании головы есть что-то такое, что легко переселяет меня из комнаты на широкие просторы, изрезанные степными дорогами. Затихший город тоже сродни сейчас молчаливой ночной степи. Он оторвался от кипучих дел дня и не прочь теперь полюбоваться звездами, густо усеявшими осеннее небо, не прочь прислушаться к тишине, вместе со мной подумать о дорогах, что давно поросли травой-муравой… А когда-то на этих дорогах стояли конский топот, ржание, скрип телег, окрики простуженных голосов… Едкая пыль, напитанная прогорклостью полыни, сладковатым дурманом донника, лезла в глаза, в уши, в груди и людям, и лошадям… Это походным порядком шло пугачевское голытьбенное войско… Пусть «большому атаманушке Амельянушке» и его товарищам не дано было проложить путь к правде, но сама правда горела и билась в их сердцах, а потом вошла в песню… Восстание было разгромлено, атаманушка казнен и песня оказалась во вражеском окружении. Ей надо было уходить в подполье и уж во всяком случае не жить легальной жизнью в станице Зимовейской (Потемкинской), на родине Емельяна Ивановича Пугачева!

Не переставая, Варя играла все ту же песню про «батюшку Оренбург-город», но играла все тише и тише, стараясь не только не помешать моим мыслям, но и помочь поглубже задуматься над тем, над чем так охотно думалось. Под музыку песни я вспомнил, что почти через сто пятьдесят лет после того, как «большой атаманушка Амельянушка» сложил свою голову на плахе, на дорогах его жизни Александр Листопадов с неиссякаемой терпеливостью искал песен о нем. Почти в конце своей жизни он рассказывал мне об этом:

— Восточное Задонье много лет не давало мне покоя — все тянуло к себе. Не верил никому, а стало быть, и самому Александру Сергеевичу Пушкину, что будто нельзя выпытать у тамошних людей песен о Пугачеве, что люди эти недоверчивы к приезжим расспросчикам, что песни хоронят поглубже внутри себя… Так разве ж можно, чтобы песни умерли вместе с ними? А может, в них душа и сердце тех людей, того времени?..