– Вовсе не из-за тебя, даже не думай.

– Но ведь это я столкнулся с миссис Гарриман. Хотя вы всех нас просили не выходить из купе.

– Я был неправ. Я не хочу, чтобы ты прятался, Огастес Туссейнт. Никогда, понимаешь? Не то что я.

Мама взяла Огастеса за руку. Пальцы у нее были как ледышки, тонкие, острые, страшно холодные. Она заговорила по-французски, исключая из разговора Ноубла единственным оставшимся у нее способом. Она снова была мадам Туссейнт.

– Viens avec moi, Augustus[34], – сказала она.

Он отмахнулся, но она уже открыла дверь кабинета и требовательно взглянула на него.

– Ноубл, если вы вернетесь, мама вас простит. Я знаю, что простит.

– Ничего страшного, если и нет. Пожалуй, так даже лучше.

Он сказал ровно то же, когда они вдвоем провели целый день в Нью-Йорке.

– Я люблю твою маму.

– Мне кажется, она вас тоже любит, но это сложно понять.

– Ничего страшного, если и нет. Пожалуй, так даже лучше.

Тогда Огастес ничего не понял. Но подумал, что теперь, наверное, понимает. Ведь мама так ужасно сердилась. И ей было так больно.

– Ноубл?