Я улыбаюсь, отхлебываю из своего бокала.

— Ладно, скажу серьезно. На месте секретаря райкома я бы тебя выгнал из кабинета.

Волох залпом осушает свой бокал, вытирает платком рот.

— Я это знаю… Только вот, — он безнадежно разводит руками, — ничего не могу поделать с собой, и все!

Я задумчиво барабаню пальцами по столу, обвожу взглядом комнату. Стены увешаны фотографиями Вадима. Сквозь полурастворенную дверь спальни видно изголовье маленькой кровати. Тоже Вадима. Каждая вещь в доме кричит о Вадиме. Из каждого угла смотрит он. Вадим все еще жив в этом доме.

Голос Олега звучит совсем тихо, как шепот:

— Зачем ты пришел ко мне?

Я поднимаю голову и сталкиваюсь с его твердым, неломающимся взглядом: отвечать придется — Олег, видимо, перехватил мой взгляд, когда я смотрел на столик с игрушками Вадима, и может истолковать его неверно и обидно для себя.

Пытаюсь отшутиться:

— Затем, что мне нравится иметь дело с людьми повышенной щепетильности. Их так редко встречаешь.

— Пожалуйста, не говори загадками.

— Видишь ли, попав в такую же переделку, люди, как правило, начинают объясняться мне в любви и преданности. Ты делаешь наоборот. Это чего-нибудь да стоит.

Волох медленно ставит бокал на стол, с явно преувеличенным интересом смотрит на меня.

— О людях ты не шибко высокого мнения, скажем честно. Ты уж прости, я ведь не умею говорить намеками.

Что верно, то верно. Но за это полушутливое признание я готов набить ему морду. Кажется, мне было бы легче, если бы он сказал: ведь ты не веришь мне, хотя мы не первый год друзья. Но ему и в голову не приходит эта мысль.

Я говорю устало:

— Известная недоверчивость…

— Скажем яснее: подозрительность, — уточняет он.

— Недоверчивость, — упрямо настаиваю я, — это ведь в какой-то мере наша профессиональная обязанность.

— Да ну! С каких это пор?