— Это ты-то сама молодость? — ворчал старик, но у Гали было сейчас только одно желание — чего-то еще более праздничного, длящегося, бесконечного.

— Благословите нас! На колени! Галина! — вдруг крикнул Нахабин.

Он так артистично, так легко, по-молодому встал на колени перед Корсаковым, что Александр Кириллович только растерянно озирался вокруг. Рядом с ним, опустив голову, целовала, ласкала его руки внучка.

Корсаков увидел, что Февронья с совершенно серьезным лицом несет ему икону.

— Ты что? Ты что? С ума сошла! — старик чуть не рассмеялся.

— А что?! — хохотал Логинов, тоже чему-то неестественно радуясь. — Не историей же партии? Их благословлять?!

— Ты сам-то… Крещеный?! — приказывала Александру Кирилловичу Февронья. — Значит, имеешь право!

— Но почему именно я? У них отец есть, мать!

— Они согласны! — тянулся к нему раскрасневшийся и действительно помолодевший Нахабин. — Ведь правда, Галочка?

— Согласны! — кивала головой Галя, счастливая Галя.

— Благословлять? Вот так? В домашней куртке?

Февронья уже стягивала с него его теплый полухалат. Под ним на Александре Кирилловиче был старомодный, но прекрасного покроя черный костюм.

Они заставили его даже встать!

Лакированные (или казавшиеся такими) английские, узконосые туфли, свежее раскрасневшееся лицо — все украшало, молодило старика.

— Благослови! Дедушка! Но так… Чтобы было, как раньше! Чтобы хорошо. Красиво было! — просила Галя.

— Странно как-то все это… Скоропалительно! — продолжал улыбаться растерянный старик, подбирая в уме особые, праздничные слова.

Он неожиданно глубоко вздохнул, и лицо его просветлело.

— Будьте людьми! И тогда у вас…

Он хотел сказать еще что-то возвышенное, мудрое, но в это время в столовую с грохотом распахнулась дверь. И ворвался нечесаный, вымазавшийся в чердачной пыли Генка. Лицо его было красно. Руки дрожали…

— Дед! Ему? Гальку? Ни за что! Нет!