Голландец протянул ему руку. – Дайте же мне еще раз пожать вашу руку, Антон, – сказал он с дрожью в голосе. – Бог весть, будете ли вы считать меня достойным этой чести после того, как я вам все расскажу?

Антон крепко пожал ему руку. – Буду, конечно, буду? – воскликнул он. – Кто кается, тому все будет прощено.

– Я происхожу из хорошей семьи, – так начал свои рассказ голландец, – учился в школе, получил порядочное образование, но всегда, но своим стремлениям и наклонностям, был чужим в тихом, бедном доме своих родителей. Мне казалось ужасным сделаться таким же учителем, каким был мой отец, вращаться из году в год в одном и том же умственно ограниченном кругу и ограничивать все свои потребности. Вечно преподавать сельским ребятишкам азбуку, да таблицу умножения, вечно стоять на одной и той же точке – одна мысль об этом приводила меня в бешенство. «Не могу я быть учителем, – не раз объявлял я отцу. – Я хочу видеть свет, хочу быть богатым, объездить все страны. Пошли меня учиться в Амстердам или Роттердам». Это желание мое было исполнено, но и тут я попал в такую же тихую, строгую семью, что меня, конечно, не удовлетворило. Когда вскоре после этого отец мой умер, я уехал оттуда под предлогом похорон и более не возвращался. беспрекословное послушание, которого требовал от меня принципал, для меня было вещью совершенно неподходящей. Но и дома у моей овдовевшей матери мне нельзя было оставаться и тогда меня взял к себе один наш отдаленный родственник, пастор одного местечка близ Лондона, с намерением сделать из меня учителя, или же агронома… Ах, Антон, тут-то и заключалась моя погибель… Мне было двадцать лет, я был сильным, здоровым молодым человеком, но никакой честный заработок меня не прельщал, изучение государственного строя, законов, прав и обязанностей гражданина меня тоже не интересовало. В то время как одни счастливцы утопают в роскоши и удовлетворяют всякое свое желание, мне приходилось только учиться да повиноваться и постоянно дрожать над каждой копейкой, жить в самых стесненных обстоятельствах и притом считать особенной милостью Неба каждый самый скудный заработок. Этого я не мог выносить, вся кровь моя возмущалась против постоянного сгибания спины и молчаливой покорности, которые мой дядя ставил в числе главных моих обязанностей. Я хотел повелевать, а не слушаться других. Несмотря на мою молодость у меня уже выработались известные взгляды, сводившиеся целиком к возмущению против всего существующего строя. Если столько-то людей в государстве считают такой порядок правильным, а всякий иной беззаконным, то почему я должен беспрекословно подчиняться их воззрениям? Я думал иначе и требовал уважения к моим личным убеждениям. Поверьте, Антон, такие мысли ни к чему хорошему не приводят! Никогда не поддавайтесь им, иначе и вы вступите на скользкий путь, который ведет к погибели. Кто раз, позволил себе нарушить правила нравственности, для того впоследствии все двери и ходы открыты… и это я испытал на самом себе… Добрый старый дядя радушно делился со мной последними крохами своего стола, за которым, однако, сидело его собственных десять душ детей, он добродушно усовещевал меня, и в то время как всякий другой на его месте выпроводил бы от себя лишний рот, он, с терпением истинного христианина, переносил мою неуравновешенность, леность и даже никогда не сердился на меня. «Корнелий еще молод», говаривал он тетке, и я однажды сам это слышал, «он еще успеет перемениться и придти к сознанию. Потерпи, старуха, оставим постоять дерево, не приносящее плодов, еще годик, а там посмотрим». Моя бедная тетка, скрепя сердце, согласилась. А ведь нередко бывало, что она не знала, чем прокормить на следующий день все эти голодные рты! В то время я не только не стыдился такого положения, но даже потихоньку подсмеивался. В том же местечке у меня случайно оказался земляк, раззорившийся землевладелец…