Началась паника. Люди вокруг нас кричали, дрожали, толкались. Какая-то пожилая женщина упала на землю, и ее едва не растоптали. Солдаты выкрикивали приказы и угрозы, свистели в свистки, наносили удары прикладами. Это был чистый хаос. Чтобы восстановить порядок, им пришлось несколько раз стрелять в воздух.

Когда наконец наступило спокойствие, начались погрузочные работы. Под дулами автоматов, оскорбляемые, избиваемые ногами и дубинками эсэсовцев, взволнованных отставанием от графика, депортируемые шли к небольшой деревянной хижине, окруженной забором, которая служила багажным складом, где республиканцы в черных рубашках забирали их сумки и чемоданы, иногда буквально выхватывая их у владельцев. Затем они заталкивали людей в товарные вагоны, набивая их до предела, до пятидесяти и более человек на вагон. После заполнения каждый вагон запечатывался и перевозился на большой грузовой лифт, который поднимал его на уровень наземных путей.

Мы вошли в последний вагон – кажется, четвертый. Внутри у нас не было ни воды, ни света. На полу была только солома и ведро, в которое мы должны были справлять нужду. Нас окружила удушающая вонь.

Бартоломео Люстиг был одним из последних, кто поднялся в вагон. На него навалились двое в черных рубашках. Он был без портфеля, со сломанными очками и синяком под глазом. Из уголка его рта стекала струйка крови. Жена помогла ему сесть на пол, и он остался там, неподвижный; его взгляд был пустым, он потерянно глядел в пустоту.