– Нет, – подтвердила синьора Лиментани. – Но я никогда не сомневалась в том, что это произошло. Куда еще они могли пойти?

– Видите ли, их имена не значатся в регистрационных журналах лагерей, и нет никаких записей о том, что им когда-либо были присвоены номера. Это позволяет предположить, что они так и не попали в Освенцим.

Лицо Эстер Лиментани внезапно просветлело.

– Но если они не попали в лагерь, – взволнованно воскликнула она, выпрямляясь на диване, – то, может быть, смогли… может быть, Амос не…

– Нет, нет, – поспешила уточнить Лаура, коря себя за то, что невольно заставила ее надеяться, что маленькие брат и сестра могли избежать смерти. – В ИСЕИ не существует ни малейших сомнений в том, что они не выжили. Остается только установить, умерли они в пути или же еще на вокзале.

Искра, которая, как ей показалось на мгновение, блеснула в глубине темных глаз Эстер Лиментани, тут же погасла. Откинувшись на спинку дивана, сейчас она напоминала проколотый воздушный шарик.

– Вы знаете, – ее голос понизился до печального шепота, – в Освенциме жизнь была очень тяжелой, настолько, что ее невозможно описать, и я была убеждена, что не выживу, что никогда не выберусь оттуда. В то время я представляла, что Амос тоже находится в лагере, где-то там, в зоне, куда я не могла попасть, и была уверена, что если кто-то и сможет пережить такое, то это он. Эта мысль меня очень утешала. – Она сделала паузу, повозилась со своим ожерельем из бутылочных пробок, затем продолжила: – Он был действительно исключительным человеком, мой Амос. Подумать только, он сделал это ожерелье для меня во время нашего пребывания в Сан-Витторе. Он был очень искусен в разных ремеслах, его отец работал плотником и часто брал его в мастерскую, чтобы научить своему делу.

«Боже мой, – подумала с замиранием сердца Лаура, – она продолжает носить его и по сей день… Она была влюблена в него, будучи еще совсем юной девочкой, и до сих пор влюблена… Все эти годы она не переставала любить его. Ее жизнь действительно остановилась в Освенциме…»

Чувствуя себя ужасно виноватой за то, что пробудила в женщине эту застарелую боль, Лаура сказала себе, что пора уходить и оставить ее в покое. Однако сначала она должна была задать ей еще один вопрос. Последний, но главный вопрос, который она хотела бы задать сразу, если б не боялась ответа, и единственный, действительно имевший для нее значение; от него, можно сказать, зависело ее собственное будущее.

– Еще кое-что, синьора Лиментани, – сказала она с легкой дрожью в голосе. – У Амоса случайно не было шрама на одной из бровей?