Сэндвичи давно съедены, мы уже дважды освежились в море и снова погрузились в свои книги. Внезапно смотрю на сына и спрашиваю: неужели ты больше не интересуешься литературой? Я вижу его только с книгами, полными информации об экологии, истории, политике, – где же тут фантазия? Полчаса спустя он без моего ведома берет в руки «Ножницы» Юнгера, которую я дочитала и оставила на песке, и, пролистав всего несколько страниц, восклицает:

– Боже, какая ерунда! – И я не могу ему возразить.

Время летит незаметно, кожа соленая от ветра, каждый из нас с собственной книгой, но мы вместе погружаемся в море, которое настолько чистое, прозрачное и бирюзовое, что я не хочу думать о том, сколько людей тонет в нем каждый день, пытаясь добраться до берегов Греции. Тот, кто интересуется экологией, историей и политикой, не может просто так отбросить такие мысли.

Когда вечером голод гонит нас обратно к машине – на второй звонок старик уже не ответил, я удивляюсь, что мы здесь всего один день.

– Мне тоже кажется, что прошло намного больше времени, – соглашается сын.

Ничего не произошло, только стихии проявили себя и пробудили воображение. Сконцентрированное время, не заполненное никакой деятельностью.

* * *

Снилось, что мой сын стоит в дверях с улыбкой. Я радуюсь, увидев его, хочу обнять, но он превращается в моего мужа. Не страдающего или злого, как в последнее время, а тоже улыбающегося. Я как будто только что заметила его красоту. Просыпаюсь с этим поцелуем.

230

Мемуары Юнгера «В стальных грозах», с которых начинается книга Оффенбаха, захватывают даже моего сына, когда я читаю ему первую запись, датированную 30 декабря 1914 года: «После обеда – получение патронов и железного пайка. Осмотр на венерические заболевания. Во время построения одни матери прощались, что, конечно, вызвало некоторое уныние. В 6.44 отправление. Нам выдали солому в вагоны. Ужасно тесно спали на и под скамьями» [76]. Когда три дня спустя первые снаряды засвистели над их головами, молодые люди еще смеялись, и никто не побежал прочь. Но уже через несколько мгновений первых раненых выносили на носилках. «Первый, кого я увидел, был весь в крови и хрипло кричал: „Помогите, помогите“. У второго нога болталась на бедре. Были убиты 9 человек, среди них дирижер оркестра Гебхард».

Контраст не мог быть разительнее: с одной стороны – мистификация обеспеченной жизни писателя в поздних афоризмах Юнгера, с другой – описание окопов, где человеческое существование сведено к чистой материальности – дрожи, страху, отвратительной еде, голоду, ревматизму, бессоннице и приступам психоза вплоть до полного физического и эмоционального истощения. Январский дождь, когда стоишь часами в окопе, промокший до нитки, переносится тяжелее, чем обстрел. «В трех метрах от нашего укрытия из земли торчала нога в ботинке, которая сильно воняла. Ночь, по крайней мере, была сухой». Чем дольше продолжается война, тем безразличнее становится солдатам, против кого они сражаются: французы больше не воспринимаются как враги, они – враги – вообще будто бы отсутствуют или существуют лишь как тени. Война сводится к мифическому элементу борьбы «мы против них», которую Западная Европа вытеснила из своего сознания после войн, но которая до сих пор остро ощущается в остальном мире и сейчас возвращается в Европу.