Да, это можно было бы назвать вмешательством судьбы, если бы Хамброк вскоре не погиб в бою, как и сотни тысяч других солдат.

232

Тень облаков скользит по пляжу. Кажется, будто стоишь по пояс в воде, ожидая каждую волну в непредсказуемом обличье, непредсказуемыми остаются и интервалы между ними. Всякий раз с легким удивлением погружаешься в воду, чувствуешь прохладу на коже, привыкаешь к темноте и снова ориентируешься по солнцу, когда выплываешь на поверхность.

* * *

У меня дыхание перехватывает, когда я узнаю, что Юнгер руководил казнью – причем не участника Сопротивления, а дезертира немецкой армии при Гитлере – человека, который сегодня мог бы считаться героем. Он не ставит под сомнение справедливость приговора, но и не возносит себя над осужденным. Ознакомившись с делом, Юнгер описывает человека простого, достойного сожаления, как любого другого на войне. «Сначала я хотел сказаться больным, но эта уловка показалась мне слишком дешевой. К тому же я подумал: а может, и к лучшему, что это ты, а не кто-то другой. В самом деле, я мог бы внести в это что-то более человеческое, чем было предусмотрено.

В сущности, это было любопытство особого рода, совершенно неожиданное для меня. Я видел много смертей, но ни одной – в заранее определенное для нее время» [77]. Эти слова звучат тем более высокопарно, чем яснее ты представляешь себе обстоятельства оккупации. Такой друг тебе не нужен, но в литературе он становится ценным именно потому, что не привносит человечности.

Не дрожи и уж тем более не комментируй, когда замечаешь два ряда капель крови на стене дома в Сирии, так же как Юнгер отмечал две борозды на стволе ясеня: «вверху – в голову и пониже – в сердце. В древесине, среди порванных тонких волокон растрепанного луба, отдыхают несколько темных навозных мух. Ими вызвано то чувство, с каким я подходил сюда: невозможно уберечь место казни от деталей, напоминающих о живодерне». Гроб заказан согласно инструкции: «обычного размера в самом дешевом исполнении». Непосредственно перед казнью на лице приговоренного разворачивается драматическое действие: он «следит за церемонией с величайше напряженным вниманием, и все же мне показалось, что смысл текста не доходит до него. Широко открытые глаза, большие и неподвижные, впивают в себя окружающих. Все происходящее – будто придаток к ним; полные губы шевелятся, точно он по буквам повторяет текст».

Я никогда не присутствовала на казни, но сомневаюсь, что смогла бы смотреть так внимательно, как Юнгер, и говорю это не из желания похвалить себя. Какой смысл в том, чтобы сочувствовать осужденному или опускать взгляд из уважения? Юнгер, вероятно, тоже хотел бы отвернуться, но заставляет себя смотреть и замечает, как на картоне появляются пять маленьких темных отверстий, похожих на капельки росы. «Человек еще стоит у дерева; его лицо выражает безмерное удивление. Я вижу, как открывается и закрывается его рот, пытаясь вытолкнуть гласные, силясь высказать что-то. Момент замешательства – и снова время тянется бесконечно. Появляется ощущение, что теперь этот человек очень опасен. Наконец колени его подгибаются. Веревки снимают, смертельная бледность заливает его лицо, словно на него вылили ведро извести».