17 февраля 1942 года Юнгер пишет о плохом стиле: «Стиль зиждется на справедливости. Только справедливому ведомо, на каких весах следует взвешивать слово или предложение. Именно поэтому мы никогда не видим хороших писателей на стороне дурных дел» [79]. Эти слова исходят от немецкого оккупанта. Это не просто мрачно, это нечестно, когда немец жалуется на массовые убийства и разрушенные города, как будто все народы одинаково виновны и жертвы равны. И все же правда в том, что ужас, независимо от политических причин, имеет экзистенциальное и метафизическое измерение и, таким образом, является ужасом самого человека. Образы войны также отражают внутренний мир, о чем Юнгер пишет уже после войны: «Объятый пламенем мир, сожженные дома, города, лежащие в руинах, все следы разрушения подобны проказе, чьи микробы долго размножались внутри, прежде чем проявиться на поверхности. Так и эти образы долго жили в сердцах и умах людей. Эта часть внутреннего существа человека находит свое отражение в мироздании, так же как и внутренняя упорядоченность проявляется во внешнем спокойствии» [80].

* * *

Мы сидим в пляжном баре и наблюдаем за согбенным стариком с длинной бородой и растрепанными волосами, который с трудом тащит тележку по песку. Он снова и снова останавливается, иногда уже после одного или двух шагов. Кажется, что на то, чтобы добраться до мощеной дорожки, уйдет целая вечность – шестьдесят-семьдесят метров растягиваются в бесконечность. Старик, вероятно, понимает, что переоценил свои силы, и делает паузы не только от усталости, но и от растерянности – тележка слишком тяжела, песок слишком мягкий. Наконец до меня доходит, что нужно сделать, и я спешу к нему. Легче легкого. Вернувшись на место, замечаю, что разговоры за соседними столиками стихли и остальные отдыхающие наблюдают за нами. Мужчины, вероятно, испытывают стыд.

Порой бывает, что долго смотришь на человека, которому нужна помощь, но не догадываешься протянуть руку. Такая мысль просто не приходит в голову, настолько она непривычна, хотя помощь занимает не больше двух минут и всего шестьдесят метров пути. Любой бы помог, и за такую простую вещь получаешь благодарность старика, чувствуешь признание других и избавляешься от чувства вины за то, что кто-то мучился на твоих глазах, пока ты наслаждаешься вечерним солнцем с бокалом «Апероля». Социальное государство, помощь в развитии, культура гостеприимства – все это делается не для бедных, иначе пришлось бы перераспределить все имущество. Эти усилия предпринимаются вами, людьми будущего, чтобы обрести внутренний покой. Жестокосердие делает несчастными как отдельных людей, так и общества, но этого не понимают ни капитализм, ни национализм, ни религиозный террор. Однако понимал Петер Альтенберг. Мы все «только эпикурейцы и притом грубые и утонченные, – Христос был самым утонченным из них» [81], как говорил Бюхнер, который понимал христианство лучше, чем теологи, хотя сам в него не верил. Отдала бы я старику свою последнюю рубашку, даже если бы он остро в ней нуждался? Иисус отдал – и был спасен. Даже Бог создал нас лишь для того, чтобы мы восхищались им.